осторожностью, но я была самолюбива, обижалась, а все-таки не отказывалась от своего образа жизни.
Однажды, когда мы, накупавшись до дрожи, лежали на песке, самая озорная и горластая девчонка, Манька Волкова, сказала, глядя в синее небо:
— В комсомол надо вступать, девочки. Венечка Грушин сказал, чтобы подавали, кому пятнадцать исполнилось.
Я была самая младшая в классе. В школу поступила, сдав экзамены сразу в третий класс. Моих подруг принимали в комсомол на торжественных собраниях в школе. Им аплодировали, их поздравляли, а я была в сторонке. Нужный возраст я набрала только в дни каникул, и возможность вступить в комсомол на острове очень меня окрылила.
— И я с вами подам…
Девочки помолчали.
— Так ты ведь в девятый перешла, — отозвалась Манька, — чего до сих пор думала?
— Мне лета не выходили.
— Все не как у людей, — осудила она. — А хочешь, подавай с нами, я не против.
Начались наши хлопоты. Заявление и автобиографию мы написали по одному образцу. Мои попытки выразить что-нибудь своими словами вызвали гневный отпор:
— Ты смотри! Начубучишь, из-за тебя и нас не примут.
— Вечно ей надо прифасониться…
Все мы написали по форме, которую посоветовал нам комсомольский секретарь Венечка Грушин: «Горя желанием вступить в ряды», «Обязуюсь быть верной дочерью», «Не пожалею своей жизни»…
В общем, это было трогательно и красиво, но у всех абсолютно одинаково.
— Теперь поручительство нужно, — сказала Манька. — Айда к дяденьке Степанчикову. Он самый большевик еще с царского времени.
Дяденька Степанчиков работал в ночную смену, днем отсыпался и вышел к нам разбуженный и недовольный.
— Вообще-то я не люблю за девчат ручаться, — мрачно сказал он, перебирая наши заявления. Их было шесть.
Пять девочек выжидающе молчали, а я не удержалась:
— Женщина — одна из движущих сил революции.
Дяденька Степанчиков посмотрел на меня озадаченно и сердито.
У Маньки оказалась мгновенная реакция:
— Ты ее не слушай, дяденька, ты подписывай, подписывай, она себя хочет очень умной показать.
— Докторова? — спросил дяденька.
Он подписал всем, кроме меня.
— Докторовой не подпишу. Она городская, пускай за нее городские ручаются.
— Съела? И поделом! — сказала Манька, когда мы вышли от Степанчикова.
Дома я плакала. Мой добрый, мягкий отец предлагал мне различные варианты: подождать до осени и стать комсомолкой в своей школе; вызвался добыть поручительство у главного геолога острова; брался поговорить с дяденькой Степанчиковым. Но я отмела все его советы и предложения.
Упрямая и нетерпеливая с детства, «вынь да положь», как говорила моя няня, я должна была настоять на своем и вступить в комсомол в тот же день и час, как мои сверстницы на острове.
Для этого я поехала в город. Оттуда я собиралась привезти такое поручительство, которое посрамило бы дяденьку Степанчикова.
День был баркасный. И хотя по морю бежали белые барашки, что предвещало качку, это меня не остановило.
Планы мои простирались далеко.
В этом году в наш город для создания русской секции Азербайджанской ассоциации пролетарских писателей приехал из Москвы поэт Михаил Юрин. Зимой я посещала литературные кружки города и на одном из заседаний познакомилась с Юриным. Осмелев, я дала ему тетрадку со своими стихами. Он отозвался о них довольно лестно, посоветовал учиться у Жарова и Безыменского и не слишком увлекаться Есениным. С тех пор мы стали друзьями. Я понимала, что Юрин считает меня студенткой университета, но не разубеждала его.
Застала я Михаила Юрина во дворце «Исмаилие», где помещалась резиденция АЗАППа. Повертев в руках мое заявление, он посмотрел на меня, высоко подняв едва намеченные брови:
— Так сколько же тебе лет?
И, оглядев меня, одетую по-летнему в голубое сатиновое платье, в сандалиях на босу ногу, черную как арапчонок, засмеялся:
— Теперь и сам вижу. А зимой — фу-ты ну-ты! — на барышню тянула.
Он написал, что я подаю надежды в литературе, серьезна и достойна быть членом Коммунистического союза молодежи. Я попросила, чтобы он проставил перед своей подписью: «Поэт». Он выполнил и эту просьбу.
Снова ночь в городской квартире, бессонница от страха опоздать, пристань в конце бульвара, баркас, Апшеронский маяк и милые сердцу вагонетки.
Благостная и кроткая, я принесла поручительство Венечке Грушину. Прочитав, он спросил:
— Это тот самый Юрин, что в газетах стихи печатает?
— Да, конечно.
— Этот поэт лично вам знакомый?
— А как же, — скромно ответила я, — мы с ним встречаемся в одних и тех же поэтических кружках.
— Выходит, вы тоже умеете стихи сочинять?
Я только усмехнулась в ответ.
Вечером нас принимали в комсомол. Строгих вопросов не задавали никому, а биографии наши были такие еще коротенькие, что рассказывали мы их недолго.
Когда товарищ Грушин прочел поручительство поэта Михаила Юрина, я не удержалась и взглянула на Маньку. Она пренебрежительно передернула плечами, но я знала, что это была минута моего торжества.
— И сама умеет сочинять стихи, — добавил Венечка, оторвавшись от бумаги.
— Да уж знаем! — в сердцах отозвалась Манька.
Все произошло буднично. Мне чего-то не хватало.
Подъем духа был большой, энергия появилась необычайная, а истратить ее было некуда. Предстояло всего только обычное вечернее гулянье по центральной асфальтовой дорожке. И когда мы после собрания гурьбой высыпали на эту дорожку, мне захотелось отметить этот день чем-нибудь героическим. Но что можно было сделать на маленьком острове?
По ярко освещенной полоске взад и вперед прогуливались взрослые девушки. Их кавалеры шли следом и наигрывали на балалайках «Светит месяц».
Вокруг за домами стояла черная ночь, степь, а за ней тихо ворчащее море.
И меня осенила идея.
— У кого хватит смелости пойти сейчас на кладбище?
Все замолчали — так страшен и дик был мой вопрос.
— Уж, думаю, такого храбреца не найдется, — сказала Манька.
— Неужели не найдется?
Я посмотрела на нашего секретаря, на Венечку Грушина, которого с сегодняшнего дня имела право запросто называть на «ты».
— На кладбище ночью даже я не пошел бы, — честно ответил он.
— А я пойду.
— Опять ты фасонишь и врешь…
— Ждите меня тут, — с вызовом сказала я.
