самом начале лета напугало чье-то страшное, кривляющееся лицо. Дом очень большой, и этот кто-то мог легко скрываться в нем. Кроме того, этот человек мог проникать на виллу, когда наступала ночь. Конечно, необходимо было, чтобы он обладал ключом от калитки, потому что последняя всегда была закрыта. Можно было прятаться на чердаке или в подвале. Я подумал о странных шумах и скрипах, которые мне мерещились ночью. И о том, как кто-то смертельно напугал Роберта.
Однажды ночью я сам видел кого-то. Надвигалась гроза, небо стало свинцовым. Вскоре засверкали молнии, и в небесах разыгралась чудовищная битва. Пошел дождь. Я ужасно люблю дождь и грозу, господин комиссар. Например, мне нравится гулять под дождем и чувствовать, как вода стекает по лицу, по моему винному пятну, этому красному цветку, который так меня уродует. В тот вечер я не отходил от окна и любовался блеском молний. Рядом с домом стоял сарай, где хранились садовые инструменты. Дождь с неистовой силой барабанил по крыше из толя, и этот шум мне очень нравился. Он у меня почему-то ассоциировался с детством. Я вспоминал свои прежние надежды, мечты и горести, когда весь в слезах возвращался из школы, потому что из-за пятна меня дразнили.
Итак, я глубоко задумался и вдруг увидел, как кто-то в белом пересекает сад. Молнии сверкали очень часто, и при их вспышках я убедился, что это была женщина. Она шла спиной ко мне, и я заметил длинные мокрые волосы. Она была одета… как старуха. Женщина открыла калитку и прежде, чем войти, оглянулась.
Как раз в этот миг блеснула молния и осветила ее лицо. Оно было ужасно: перекошенное, переполненное ненависти. Страшное видение! Лоб изборожден морщинами, лицо худое, с отвислыми щеками, глаза запали. Вероятно, она заметила меня. Взгляд, который она бросила на дом, был как ожог. Как будто меня толкнули в грудь. Я отскочил, стукнулся об электрофон и упал навзничь.
С этого дня я стал молчалив, как могила. Я решил никому ничего не говорить. Почти все время я теперь проводил в своей комнате и даже перестал спускаться к столу. Ел мало и нерегулярно, пробираясь тайком в кухню, чем вызывал гнев Концепции. После нашего последнего объяснения я стал избегать Урсулу. Я продолжал любить ее, но горестной и платонической любовью. У меня не было теперь потребности ежечасно видеть девушку.
Я выкупил у югославского фотографа нашу фотографию. Урсула на ней была испуганной и беззащитной. Такой я ее любил, именно к такой Урсуле мне хотелось броситься на помощь и прижать к груди, И мне совсем не нравилась она злая и гневная, какой была при последнем разговоре, или когда кокетничала с отцом, разыгрывая немыслимую комедию. Когда я ее видел такой, мне хотелось быть с ней грубым и даже ударить. Я старался избегать ее. Однако чем больше я ее сторонился, тем, казалось, сильнее девушка хотела со мной помириться.
Я помню, что однажды был голоден и зашел на кухню, чтобы съесть кусок ветчины. Урсула появилась внезапно с таким видом, будто хочет мне что-то сказать. Конечно, у нее нашелся предлог помыть руки. Я смотрел на нее и ничего не говорил. Она ужасно долго их мыла. Она терла их так, как будто они были в жирной смазке. Меня ужасало усердие, которое она вкладывала в это занятие. Урсула многократно намыливала их, смывала и снова намыливала. Я опасался, что ей не хватит целого куска мыла. Не знаю почему, но эта сцена бросила меня в дрожь и поселила в душе тягостное и горестное волнение. Я подумал о Понтии Пилате. И еще я подумал о медицинских сестрах, которые отмывали руки после кровавых операций…
Я отвел взгляд. Тогда она вытерла руки и начала вертеться возле меня, как будто изучая дверной наличник. Можно было подумать, что это страшно важное и неотложное для нее дело. Время от времени она поглядывала на зеркало, висевшее над столом. Я понял ее уловку, но не сказал ни слова. И продолжал есть, как будто ее не существовало.
— Хотите еще ветчины? Я могу спуститься в погреб, — сказала она.
Я не ответил и продолжал сохранять маску невозмутимости. Я понимал, что это единственный способ завоевать ее. Урсула уже не в зеркало, а прямо на меня бросала нежные и многозначительные взгляды. Это… обжигало. Мне очень хотелось броситься к ней и обнять, но я вспомнил ее поведение на прошлой неделе и заигрывания с моим отцом. Я поднялся и вышел из кухни, не замечая ее. Вслед мне прозвучали слова: «Жан-Клод, прошу вас…». Я даже не обернулся и ушел в свою комнату.
Но утром я сдался. Мне ужасно хотелось ее увидеть. Я стоял у окна и смотрел в сад. Опустив глаза, я увидел Урсулу под окном. Она была по-прежнему прелестна, и еще в ней появились хрупкость и беззащитность. Урсула позвала меня: «Жан-Клод, спуститесь, мне нужно с вами поговорить. Это очень важно».
В ее взгляде сквозило такое беспокойство и отчаяние, что устоять было невозможно. Через четыре ступеньки я скатился вниз, но, добежав до вестибюля, решил, что не надо показывать, как я торопился на свидание с ней. Тогда я встал возле китайской вазы и целую минуту любовался красотой георгинов. Казалось, что эти цветы вступили в союз с вечностью. Я начинал их любить и привязываться к ним. И меня очень огорчало, что георгины в саду, которые тоже очень любила мама, начали увядать. Я подошел к Урсуле. Она стояла возле крыльца и потирала руки с задумчивым видом.
— Наконец-то вы пришли! — сказала Урсула, задумчиво потирая руки. — Почему вы избегаете меня?
— И это говорите мне вы! Разве в последний раз вы не потребовали, чтоб я оставил вас в покое.
— Жан-Клод! Не будем ссориться. Я была неправа, когда так говорила, но у меня были на то основания. Но вы, вы такой бесчувственный! Неужели вы забыли все, что связывало нас?
— Я-то не забыл. Я… я очень часто вспоминаю. Но иногда просто боюсь. Например, почему вы всегда с таким ожесточением моете руки?
— Но это из-за того, что в доме ужасная грязь! Концепция совсем не выполняет свою работу. Повсюду пыль. Вы против того, чтобы я была чистой?
— Нет, конечно, нет. Впрочем, я был уверен, что вы мне ответите именно так.
Жан-Клод шел впереди Урсулы по гравийной дорожке. И продолжал задумчиво:
— Урсула, скажите мне правду. Вы знаете многое из того, что мне неизвестно. Кажется, вы сами напуганы. Скажите, например, кто играл на рояле в тот вечер?
— Я знаю, но вам не скажу. Я… я не могу сказать.
— Но почему? Ведь это так просто, доверьтесь мне, вы же знаете, я не подведу. Думаете, я не вижу, что вы несчастны?
— Вы угадали, я несчастна, но не скажу почему. Может быть, расскажу позже, месяца через два, но сейчас это невозможно.
— А знаете, Урсула, я неоднократно спрашивал себя, не вы ли причина трагедий, обрушившихся на нашу семью?
Девушка подошла к нему и сказала тихо и с дрожью в голосе:
— Жан-Клод, вы можете не верить, но я не способна на такое. Запомните это.
— Урсула, о чем вы? Не плачьте, расскажите все, я помогу вам.
— Нет, нет, вы не сможете мне помочь! Теперь слушайте меня: надо, чтобы вы уехали из этого дома. Потому что все эти кошмары еще не кончились. Бегите подальше отсюда!
— Нет, я никуда не уеду. Я не оставлю вас одну.
— О, умоляю вас, Жан-Клод, или… вы… умрете.
— Ничего не выйдет. Я смогу за себя постоять, я не какая-нибудь кроткая овечка.
— Жан-Клод… Жан-Клод…
Она закрыла лицо руками и разрыдалась. Девушка опустилась на скамью, и спина ее вздрагивала от горького плача. Постепенно она успокоилась, вынула из кармана платок и вытерла лицо. И внезапно, хотя ничто не предвещало перемену, лицо ее стало жестким и упрямым. Нежный овал исчез под твердыми скулами, взгляд стал холодным, и глаза округлились. Голос, который только что дрожал от волнения, приобрел металлические нотки.
— Ну что ж, хорошо, — сказала она. — Вы сами так захотели. Как бы потом не пришлось пожалеть. Правда, у вас уже может и не быть такой возможности.
Она внезапно безумно рассмеялась, что заставило содрогнуться Жан-Клода. Потом бросилась к
