либо ушел, либо сам лег спать. Вскоре явился Сэм, мой дневной слуга, он принес мне завтрак и утреннюю газету, и я на некоторое время отвлекся от созерцания чужих окон.
Косые лучи утреннего солнца освещали одну сторону двора, постепенно перемещаясь на другую. Незаметно день начал клониться к закату, наступал вечер. А это значило, что минул еще один день.
В четырехугольном дворе начали зажигаться окна. От стен отражались звуки пущенного на полную мощность радио. Если прислушаться, то можно было различить донесшийся откуда-то тихий звон убираемых тарелок. Цепочка маленьких привычек, из которых и состоит сама жизнь. Люди были связаны ими куда крепче, чем самой суровой смирительной рубашкой, которую мог бы придумать какой-нибудь тюремный надзиратель, хотя все они считали себя свободными. Вот молодожены, каждый вечер забывая погасить свет, мчались куда-то к безудержному веселью, а устав, возвращались домой, выключали огни, и у них было темно до самого утра. А та женщина укладывала дитя спать, печально склонялась над ним и с потерянным видом садилась подкрашивать губы.
В квартире на четвертом этаже того дома, который стоял под прямым углом ко всем остальным, все занавески по-прежнему были раздвинуты, и только окно в спальне оставалось весь день занавешенным. До сих пор меня это не очень занимало, потому что я особенно не смотрел туда и думал о другом. Мои глаза в течение дня порой останавливались на тех окнах, но мысли были где-то далеко. И только когда в одном из окон, где были подняты занавески, а именно в кухне, загорелся свет, я вспомнил, что окно в спальне по- прежнему занавешено. И здесь мне пришло в голову то, о чем я не подумал раньше: я не видел женщину целый день и вообще не видел в этих окнах никаких признаков жизни.
Он вошел в дом снаружи. Вход был с другой стороны кухни и не был виден из моего окна. Он был в шляпе, вот почему я понял, что он вошел с улицы.
Но шляпу он не снял. Так, будто не было никого, ради кого он должен был бы это сделать. Вместо этого он сдвинул ее на затылок, запустив руку в волосы. И этот жест вовсе не означал желания вытереть испарину, я это знал. Он поднял руку и коснулся головы выше лба. Это означало озабоченность или неуверенность. И кроме того, если уж он страдал от излишней жары, то прежде всего должен был снять шляпу.
Женщина не вышла поприветствовать его. Так порвалось первое звено такой крепкой цепочки привычек, которая связывает всех нас.
Наверное, она была так больна, что весь день провела в постели в комнате с занавешенным окном. Я продолжал наблюдать. Мужчина не спешил направиться к больной. И это было удивительно и непонятно. Странно, думал я, что он не идет к ней. Или, по крайней мере, не заглянет в дверь, чтобы узнать, как она себя чувствует.
Может быть, она спит, и он не хочет ее беспокоить, подумал я. Но сразу же отверг это предположение: откуда он может знать, что она спит, даже не заглянув к ней?
Он подошел к окну и остановился так же, как ночью, перед рассветом. Сэм только что унес поднос, света у меня не было, и я понимал, что этот человек не может меня увидеть в темноте. Он несколько минут постоял, не двигаясь, весь погруженный в свои мысли, невидящим взором уставясь вниз.
Он беспокоится за нее, сказал я себе, как беспокоился бы на его месте любой мужчина. Это совершенно естественно. Странно только, что он не счел нужным заглянуть к ней. Если он так беспокоится, то почему хотя бы не зайдет к ней по возвращении? И пока я об этом размышлял, он повторил то, что проделал утром: стал с явной настороженностью медленно обводить взглядом окна. Правда, на сей раз свет освещал только его спину, но все же его было достаточно, чтобы можно было различить и взгляд мужчины. Я оставался совершенно неподвижен, пока взгляд не миновал меня. Малейшее мое движение способно было привлечь его внимание.
Что же так интересует его в чужих окнах, отрешенно подумал я, но тут же спохватился: уж кто бы это говорил, а сам-то что делаешь?
Я не учел главную разницу. Я-то не был ничем встревожен. А он, как видно, был.
Занавески опустились. Сквозь плотную бежевую ткань забрезжил свет. Но в спальне по-прежнему было темно.
Трудно сказать, сколько прошло времени: четверть часа или двадцать минут. Где-то поблизости застрекотал сверчок. Сэм зашел узнать, не нужно ли мне чего-нибудь подать, прежде чем он уйдет домой. Мне ничего не было нужно, и я разрешил ему идти. Он постоял с минуту, тревожно прислушиваясь, потом досадливо тряхнул головой.
— В чем дело? — спросил я.
— Сверчок. Это не к добру. Так говорила моя старенькая мама. И не было случая, чтобы она ошиблась.
— Что ты имеешь в виду?
— Каждый раз, когда раздается стрекотание сверчка, это означает смерть — где-то совсем рядом.
Я помахал ему рукой:
— Ну, здесь этого не случится, вам не стоит беспокоиться.
Он вышел, упрямо бормоча:
— Где-то совсем рядом. Совсем близко. Что-то должно случиться.
Дверь за ним закрылась, и я остался один в темноте.
Эта ночь была душная, гораздо хуже вчерашней. Я буквально изнемогал от жары, сидя даже у открытого окна, и все думал, как же тот странный человек в квартире напротив может выдерживать духоту с закрытыми окнами.
Эти праздные наблюдения привели мысли в состояние, похожее на подозрение. И вдруг занавески распахнулись.
Теперь я увидел его в гостиной. Он сбросил с себя куртку и рубашку и остался в нижней сорочке без рукавов. Видно, тоже не выдержал духоты.
Сперва я никак не мог понять, что он делает. Оставаясь на одном месте, он то и дело наклонялся, исчезая из виду, потом выпрямлялся. Эти движения можно было бы принять за какое-то гимнастическое упражнение, если бы они были ритмичными. Но он иногда задерживался внизу довольно долго, а иногда вскакивал сразу же. Порой он повторял два или три наклона подряд в быстром темпе. Там, между ним и окном, были видны контуры какого-то черного предмета, напоминающего по форме широко раскрытую кверху букву «V». Что это был за предмет, я затруднялся сказать, потому что не видел его целиком.
Вдруг он отошел от этого предмета в другой конец комнаты и, склонившись над чем-то, извлек оттуда, как мне показалось издалека, охапку разноцветных вымпелов. Затем вернулся к этому загадочному «V», бросил «вымпелы» туда и, наклонившись, довольно долго пребывал в этой позе.
Когда «вымпелы» падали в воронку «V», я заметил, что они самого разного цвета. У меня очень хорошее зрение, и я различил белые, красные, синие «вымпелы».
Наконец я все понял. Это были платья той женщины, и он по одному укладывал их в «V». Торс мужчины вскоре снова показался в окне. Теперь я догадался, чем все это время он занимался. Платья все мне рассказали, а он сам подтвердил мою догадку. Он раскинул руки, взялся за края «V» и с усилием, будто они сопротивлялись ему, начал сводить их вместе. Когда это наконец ему удалось, «V» вдруг превратилось в прямоугольный предмет. Потом он сделал несколько движений верхней частью туловища, и предмет исчез из виду, отодвинувшись в сторону.
Так он упаковывал большой дорожный сундук, укладывая туда платья своей жены!
Через минуту он появился в окне кухни и на какой-то момент задержался там. Я видел, как он вытер рукой лоб, и не один, а несколько раз, а потом стряхнул ее. Конечно, это была тяжелая работа в такую духоту. Потом он протянул руку к стенке и что-то достал. Так как это происходило в кухне, то я решил, что он доставал из шкафчика бутылку.
Я смутно различил, как он сделал два или три быстрых глотка из бутылки, и отнесся к этому с пониманием: девять мужчин из десяти после упаковки чемодана выпивают хорошую дозу чего-нибудь крепкого. А если десятый не делает этого, то только потому, что у него под рукой не оказалось ничего спиртного.
Вскоре после этого он снова приблизился к окну и стоял, привалившись к подоконнику, так, что был виден только контур его головы и плеч. Он вглядывался в темное пространство внутреннего двора, в ряды
