кармана украли денег семнатцать рублев, и те деньги розделили по себе» [331].
Второго августа 1746 года преступник-ветеран всё же был схвачен Каином и приведен в Сыскной приказ. В те дни расследовалось дело, инициированное признательными показаниями арестованного в феврале вора Гаврилы Рыжего, члена преступной группы Серкова. Благодаря его показаниям в Сыскном приказе оказался десяток лиц, виновных в многочисленных кражах, грабежах и даже разбоях на подмосковных дорогах. В частности, в августе 1746 года были арестованы, кроме Ивана Серкова, его ближайшие друзья и сообщники — Савелий Плохой, Андреян Болван и Михайла Таракан. 14 августа всех четверых приговорили к пытке и тогда же привели в застенок. Когда подошла очередь Ивана, его раздели, подняли на дыбу и стали бить кнутом. Пожилой вор дрогнул и, выражаясь юридическим языком того времени, стал «с себя сговаривать», то есть отрицать признательные показания, данные им на допросе: «…а что де он, Серков, в роспросе своем показывал, якобы он чинил воровства в торговых банях в Нижнем Новгороде и на Макарьевской ярмонке, тако жив Москве десять лет, и то он показывал на себя напрасно, убоясь себе розысков, а он де, Серков, подлинно воровал только два года». Такое поведение в застенке может быть объяснено тем, что Иван Яковлев, впервые оказавшийся под следствием, не разбирался во всех тонкостях уголовного делопроизводства того времени: он почему-то полагал, что чистосердечные признания уберегут его от «розыска», то есть пытки, тогда как по действовавшему законодательству признавшихся в кражах лиц следовало пытать с целью выявления других преступлений и сообщников. Оказавшись на дыбе, он стал утверждать, что часть обвинений взял на себя напрасно, но этим только ухудшил свое положение: «воров, татей и разбойников», которые «с пыток с себя… сговаривают», предписывалось «пытать трижды и огнем жечь».
Второй раз подследственных пытали 19 ноября, а последний, третий раз их привели в застенок 8 декабря, где все получили по 25 ударов кнутом, а Серков в связи с переменой речей после допроса был еще и «жжен огнем».
В мае 1747 года был вынесен приговор: Ивана Серкова, Савелия Плохого и Андреяна Болвана приговорили к смертной казни (Михайла Таракан, видимо по молодости лет, еще 16 февраля был приговорен к наказанию кнутом и ссылке в Оренбург).
Дело из Сыскного приказа отправили для рассмотрения и утверждения в Сенат. Сколько смертники ожидали решения своей участи, нам неизвестно. Андреян Болван его так и не дождался, умерев в остроге Сыскного приказа в апреле 1751 года[332]. Возможно, Иван Яковлев сын Серков также закончил свои дни колодником Сыскного приказа либо всё же на старости лет, битый кнутом, с вырезанными ноздрями, отправился в Сибирь.
Он оставил после себя троих детей — дочерей Анну (1728), Дарью (1730) и старшего сына Григория (1724). Известно, что Григорий с малых лет трудился на Большом суконном дворе, а уже в 1739 году, в тринадцатилетнем возрасте, числился среди беглых «фабричных»[333]. К сожалению, другой информации о том, как сложилась его судьба, у нас нет; но ясно одно: с подросткового возраста он не был покорным работником. Возможно, Григорий последовал примеру отца и его судьба была похожа на судьбу нашего следующего персонажа — Матвея Гаврилова сына.
Потомственный «фабричный» Матвей Цыган
Матвей Гаврилов по кличке Цыган (Цыганов) родился около 1719 года в семье «фабричного» Большого суконного двора Гаврилы Самойлова. Приблизительно в это же время на Большой суконный двор пришел Иван Яковлев сын Серков. Если Серков записался в «фабричные» после размышлений, имея ряд других возможностей, то место Гаврилова в обществе было определено с рождения: он принадлежал к только зарождавшемуся новому «чину» в социальной структуре Российской империи — детям «фабричных» — точнее, мануфактурных работников.
Известно, что в 30-х годах XVIII века в текстильной промышленности (полотняной, шелковой и суконной отраслях) доля потомственных «фабричных» составляла 5–10 процентов от числа всех мануфактурных работников. Почти половина их трудилась на Большом суконном дворе — крупнейшей московской мануфактуре. 126 из 1371 труженика Большого суконного двора (10 процентов) были наследственными «фабричными».
Это было второе поколение российского пролетариата, с детства занятое промышленным трудом. Из «сказок» их отцов можно узнать, что их сыновья часто начинали трудовую деятельность на мануфактуре в семь — девять лет. Естественно, проработав многие годы на одном предприятии, они не мыслили себя в другой роли[334].
Понятно, что при четырнадцатичасовом рабочем дне у Гаврилы Самойлова вряд ли было достаточно времени, чтобы уделять внимание сыну. Суконщики работали и жили в тяжелейших условиях, в результате чего мануфактура стала одним из наиболее криминогенных мест Москвы, где существовало целое сообщество профессиональных преступников. Не приходится удивляться тому, что родившийся и выросший в трущобном «фабричном» мире Матвей Цыган с юных лет попал в среду московских карманников. У нас есть и другие примеры того, как выросшие на Большом суконном дворе дети подвергались влиянию взрослых преступников. Так, пятнадцатилетний «фабричный» И. Софонов занимался кражами вместе с опытным вором, 35-летним работником Большого суконного двора Н. Глухим, который, надо полагать, обучал его профессии карманника[335]. Может быть, таким же образом и Матвей Гаврилов с ранних лет освоил воровское ремесло благодаря старшим коллегам по Большому суконному двору. А учиться там, как мы уже знаем, было у кого.
Впервые имя Матвея Цыгана нам встречается в реестре тридцати трех «мошенников», поданном Иваном Каином 28 декабря 1741 года в Сыскной приказ. Спустя два дня подканцелярист Иван Фомин в сопровождении солдат пытался поймать Матвея, квартировавшего «за Москвой-рекой, близ Овчинников, в Татарской улице». Но в тот день здесь его взять не удалось, а хозяин жилья Осип Федоров показал, что «сего числа он, Цыганов, в доме ево, в верху, у жильца ево, Михаила Коровина, спал на печи и, встав, пошел незнаемо куды».
Возможно, Матвея предупредили об опасности, и в этот день ему удалось скрыться от следствия. Зато историкам стали известны любопытные сведения о тех убогих бытовых условиях, в которых он жил. Не имея собственного жилья, он спал на печи у «фабричного» М. Коровина, который сам снимал угол «на верху» у «фабричного» же Осипа Федорова, в свою очередь арендовавшего часть двора у сержанта Преображенского полка Ф. Ф. Павлова.
В следующем январе Гаврилов все-таки оказался в Сыскном приказе. Хотя подлинника его допроса обнаружить не удалось, в приговоре есть «экстракт» из его показаний: «Матвей Цыганов в роспросе и с одной пытки винился в ведомстве мошенничества за доносителем Иваном Каином: как он, Каин, в талую воду в лодках на перевозе вынимал разных чинов у людей платки и деньги, он, Цыганов, видел, и за то с него, Каина, он, Цыган, брал пай…»[336]
Это показание нуждается в небольшом комментарии. В Сыскном приказе многие «мошенники» на допросах старались обратить внимание следствия на то, что сами они краж не совершали, а лишь получали «пай» от других карманников. Что кроется за подобными словами, помогает понять заявление пятнадцатилетнего Алексея Елахова: «И тому ныне с полгода спознался де он, Алексей, по сему делу з доносителем Иваном Каином, с школьником Ларионом Ноговициным да с салдатским сыном Василием Терновским… и с ними мошенничал: в Успенском и в Архангельском соборех, и на площади, и под горой (то есть на Васильевском спуске. —
Приговор последовал суровый: Матвей был назван в числе преступников, которым следовало «за многое их мошенничество учинить наказание бить кнутом, дать по тритцать ударов… и сослать в Оренбург в работу вечно»[338]. Казалось бы, после этого он должен был навсегда
