Болдыревой и предложил сесть. Она села рядом с Гадимовой. Телефонный разговор был закончен, а майор все молчал.
В кабинетах начальников Людмила не любила задерживаться.
— Мне можно идти? — спросила она.
— Нет, — ответил майор. — Вы написали письма брату?
— Какому брату? У меня нет брага, — ответила она, пытаясь уклониться от дальнейшего разговора. Раздумья последних дней совсем ее растревожили.
— Что пишет вам сын? Много ли еще ему служить.
Болдырева вздрогнула. Откуда все это им известно? Ни в одной колонии никто, никогда не знал об этом.
— Вы, наверное, меня с кем-нибудь путаете, — ответила Людмила.
Майор встал, медленно зашагал по кабинету. Остановился перед ней. — Тут уж я ничего не понимаю. Почему вы так упорно отрицаете, что вы — мать? Это единственное, чем вы можете гордиться в жизни. Почему вы не хотите признаться, что у вас есть сын, ради которого вы должны жить, ибо в нем все ваше будущее, вы уже немолодая. Если отрицаете даже то, что вы мать, то едва ли вам можно верить в чем- либо, — закончил майор и спокойно сел за стол.
Людмила не выдержала, вскочила со стула, вцепилась обеими руками в воротник старого сатинового платья и одним рывком разорвала его на себе.
— Ведите на вышку![9] — закричала она истошным голосом. — Мне не нужны ваши нотации, мне все это надоело. В тюрьму так в тюрьму. Отправляйте!
Она еще долго кричала в кабинете начальника, но тот как будто даже не замечал ее.
Последние дни в колонии подорвали, потрясли Болдыреву. Ее мучила бессонница. После истерики она вдруг как-то обмякла. Безвольно прислонилась к стене. Кричать не хватало больше сил.
— Сядьте и успокойтесь, — сказал, наконец, майор все так же твердо, но дружелюбно. — Мы друг- друга, кажется, понимаем. Вы совершили кражу в швейном цехе и оскорбили бригадира, думая, что за это вас отправят отсюда. Но вы ошибаетесь. Никуда мы вас отсюда не отправим. Останетесь у нас. А ее невыход на работу, — продолжал он, уже обращаясь к Гадимовой, — нужно просто обсудить на совете коллектива и все.
Людмила впервые почувствовала, что потерпела поражение. Соединяя рукой концы порванного чуть ли не до подола платья, она еще раз посмотрела на начальника и вышла, бесшумно притворив за собой дверь.
Отгоняя цветным платочком вьющийся в золотистой полосе солнца табачный дым, Гадимова настаивала на своем, а ее собеседник, начальник производства капитан Мурадов, нервно покуривая папироску, не соглашался:
— Не знаю, почему вы хотите погубить передовую бригаду? Болдырева работать не хочет, вы это сами хорошо знаете. А она сидит на последней операции и всегда будет срывать выход продукции с агрегата. Что ж другие все время будут работать за нее? Вы знаете, что такое план?..
— Видимо, мы с вами не договоримся, — ответила с сожалением Гадимова. — Болдырева зачислена во вторую бригаду, где же ей, если не здесь, учиться? У нас не обычный план, разве вы этого не понимаете?
— Здравствуйте, товарищи, я вам не помешал? — в кабинет вошел майор Аббасов.
— Нет, нет, даже пришли вовремя. — Мурадов предложил ему свое место.
— Я у окна сяду, что-то голова болит, продолжайте разговор.
— В наших условиях, — говорила Гадимова, — выполнение плана можно считать успешным, если такие, как Болдырева, будут сломлены, поймут что к чему и начнут работать. В противном случае грош цена тем процентам, которые определяют размеры плана и перевыполнения которых вы добиваетесь.
— Наверно, капитан Мурадов просит вас убрать Болдыреву из второй бригады? — вмешался в разговор Гадир Керимович.
— Да, это мое мнение, — ответил капитан, выбивая ладонью сигарету из мундштука.
— Севиль Ибрагимовна, а вы расскажите Мурадову, как вела себя Болдырева на заседании совета коллектива.
— Он, наверное, в курсе дела.
— Откуда же ему знать об этом, ведь некогда, план!
— А что? Болдырева дала слово, что будет работать? — иронически откликнулся Мурадов, прикуривая сигарету.
— Нет, другое, может быть более важное. Она призналась перед всеми что кражу совершила с единственной целью — добиться отправления ее в другую колонию. А главное, я еще не успела доложить вам, товарищ начальник, — обратилась Гадимова к майору, — вчера Болдырева была у меня и буквально умоляла прочесть ей письмо от брата. Я ответила, что письмо адресовано мне, но обещала показать его в другой раз, вместе с карточкой сына, которую должны прислать. Вы посмотрели бы на нее в эту минуту, товарищ начальник. Болдырева едва не разрыдалась.
«Значит заговорила совесть? Проснулось материнское чувство? Неужели это победа?..» Майор Аббасов внимательно посмотрел на Севиль Ибрагимовну, на ее смолисто-черные стрелки бровей, из-под которых лучился свет карих, в золотинках глаз, на широкий, чуть выпуклый лоб. «Сто очков даст вперед этому Мурадову» — с удовольствием подумал в эту минуту майор.
— По-моему все ясно, — сказал Аббасов.
— Нет, начальник, — упрямо возразил Мурадов, — из Болдыревой человека не будет.
— Быть неуверенным — значит наполовину потерпеть поражение.
Мурадов пожал плечами, а потом нехотя кивнул головой.
— Позвольте, — продолжал Аббасов, — задать вам один вопрос: что вы находите общего между работой лечащего врача и нашей?
— Ну, знаете ли, с меня достаточно и одного диплома, того, который имею. Врачом не собираюсь быть, — ответил капитан, сдвинув густые брови и не скрывая обиды. — А вообще-то между двумя называемыми вами профессиями нет ничего общего.
— Вы неправы. Наше хозяйство — тоже больница, и даже стационарная, к нам поступают пациенты с уже установленным диагнозом — преступник. Но это диагноз общий, формальный, хотя и позволяет судить о многом. Преступники бывают разные. Следовательно, одним диагнозом, одним рецептом здесь не обойдешься. Так вот, мы можем приступить к лечению наших «больных» только после того, как получим ответы на вопросы по известной формуле: что, кто, где, когда, зачем, как, чем.
— И дальше, — продолжал майор, как бы взвешивая каждое слово, — когда мы правильно ответим на все эти вопросы и выясним, что же у этого преступника осталось человеческого, тогда составим примерный рецепт, вернее свою формулу: в каких условиях надо его содержать, в какой среде, в каком коллективе он должен находиться, каких мер придерживаться, чтобы скорее исцелить его от недуга. Как видите, сходство с врачебной практикой не маленькое.
— Короче говоря, товарищ капитан, — помолчав, сказал Аббасов и приподнялся, давая этим понять, что разговор на затронутую тему окончен, — наша больная Болдырева идет на поправку.
Наступили первые дни южного лета. Бездонное небо в жгучих солнечных лучах, воздух наполнен сухим обжигающим паром. Жаркие дни казались бесконечными. Поставленный на столе у лейтенанта Гадимовой вентилятор не давал прохлады. Севиль Ибрагимовна просматривала свежий номер стенной газеты. Редко она оставалась одна в кабинете, все время приходили люди. Вот и сейчас постучали в дверь. Вошло несколько женщин.
— Видимо, мы не обойдемся без вашей помощи, — начала Ермолова. — Я опять о Болдыревой. В кружке техминимума и в общеобразовательной школе занятия в один и тот же час. Это мешает ей учиться грамоте.
— Совет коллектива уже подобрал человека, который будет проходить с ней техминимум в индивидуальном порядке, — подсказала невысокая коренастая женщина.
— Еще мы хотим, — продолжала Ермолова, — чтобы кто-нибудь помогал ей готовить домашние
