— Насколько Я понимаю, ты не замужем?
— Правильно.
— Детей нет?
— Нет.
— Ну да, ты же совсем молоденькая.
— Не совсем.
— Не совсем — это сколько?
— Двадцать два уже.
— О да, — сочувственно сказал Господин. — Я-то думал… А двадцать два — это возраст.
Она хихикнула. Они проболтали еще пару минут — все в том же обыденном тоне, все о такой же малозначащей ерунде. Они ни разу не коснулись друг друга, не сделали чувственного жеста, не допустили в разговоре двусмысленности. Сладкие слова, придыхания и паузы, нежные поцелуи противоречили складывающимся отношениям. И наоборот: она уже не называла его Господином; она явно избегала и «ты», и «вы»… такой разговор был уже чересчур прост для этого.
И хорошо. Потому что ни один из них не знал, что за дверью, примерно так же, как Марина накануне, с некоторого момента — к счастью, уже вполне невинного — притаилась Госпожа, которая, поднимаясь по лестнице, вдруг услышала доносящиеся из спальни голоса. Потом Марина взяла подносик с опустевшей чашкой и понесла его на кухню, оставив Господина одного. За полминуты до этого, предугадав конец разговора, Госпожа отступила от двери, неслышно спустилась по лестнице и улетучилась, исчезла из дома — так же незаметно, как и пришла.
Через пару дней, изучая устройство домашних бумаг *овых, Марина нашла пакет с фотографиями Господина, предназначенными для паспортов или чего-то подобного. Одну из них, самую симпатичную, она вынесла из дома и отдала в фотоателье. На следующий день она вернула фотографию на место; у нее теперь была маленькая копия этой фотографии.
Она раскрыла принадлежащий ей золотой кулон и посмотрела на фотопортрет человека, умершего теперь для нее. Зацепив булавкой краешек плотной бумаги, она извлекла портрет из овального углубления и приложила его к фотографии Господина. Маникюрными ножничками она аккуратно вырезала один портрет по размерам другого. Старый портрет она бросила в полиэтиленовый мешок, куда собирала мусор, а на освободившееся в кулоне пространство поместила изображение Господина — да прижала Его пальцем как следует, чтоб держался покрепче.
Теперь ей было хорошо как никогда. Она вновь обрела дом и Господина; она умела вести себя с Госпожой и не предвидела здесь проблем; вдобавок Господин ее молод и здоров, и больше ей решительно ничего не нужно. Так сказала она себе тем утром, когда впервые шла на Большой Афанасьевский как к себе домой, и сразу же переспросила себя: разве такое бывает?
Идя по тихому осеннему переулку, она попробовала забежать мыслью в будущее — далекое, настоящее, на много лет вперед, — и с удивлением поняла, что она, в сущности, никогда прежде не делала этого. Всегда ее фантазия цеплялась за какие-то колышки — конкретные события, конкретные планы, конкретные даты.
Настанет день, и она уже не будет молода. Господин перестанет хотеть ее; она не найдет нового Господина. Что это — смерть? Хуже смерти… Может быть, нужно родить? Может быть, выйти замуж?
Ее прогулка сделалась горьковатой, как последние свидания с Отцом. Где Ты, Отец? Твоя дочь не знает, что ей нужно. Вразуми… наставь…
Ответа не было, ответ нужно было искать самой. Впереди что-то новое. Она еще не знала, что. Только чувствовала — что-то будет, непохожее на все, что было, и опять предстояло не направить себя на ложное и не пропустить истинного.
Она уже почти автоматически свернула в боковую дорожку и поднялась под навес, почти автоматически — ее радовала эта автоматика — набрала код на черных кнопках, которые при этом тихо попискивали. Дверь отворилась; она вошла в подъезд, вошла в лифт, вошла в квартиру. Она разделась, повязала на себя передничек и принялась за предписанные дела.
Господина, само собой, не было — Он был на работе. Госпожи, очевидно, тоже не было. Все предыдущие дни, услышав сигнал домофона, Госпожа встречала ее чуть ли не на пороге и коротко общалась с ней, прежде чем снова заняться чем-то своим; а сегодня она не вышла.
И прекрасно. Из-за того, что всегда кто-то был, она еще ни разу не смогла прибраться в квартире как следует, то есть сверху вниз, с учетом закона всемирного тяготения.
Она взяла в руки пластмассовое ведерко, наполненное разноцветными средствами для наведения чистоты, и первым делом поднялась в свое самое любимое место. Всего за несколько дней эта комната обрела историю для нее: здесь она нашла Господина, здесь свершила зеркальный обряд, здесь же открылась Ему и получила все, что требовалось. Она обвела спальню нежным взглядом и вдруг услышала, что душ включен. Как тогда.
Все было как тогда — душ шумел, свет сиял, дверь была открыта. Чей-то негромкий голос плавно лился вместе со звонкими струями, почти неразличимый среди них — голос был женским, голос принадлежал ее Госпоже… нет, кажется, не ей… нет, все-таки… Два там голоса, что ли? Она неслышно приблизилась, заглянула глазком и отпрянула. Снова заглянула и снова отпрянула. То, что она успела разглядеть, было невероятно.
Полупрозрачная створка кабинки для душа, как экран в фантастический мир, открывала взору неподвижный, окруженный туманом, размытый стеклом силуэт. Это был силуэт сидящего восточного божества — четыре ноги и четыре руки, четыре груди и две головы, вот сколько всего было у силуэта. Вода ниспадала, шипела, бурлила, сверкала в стремлении обрисовать силуэт, в тщетной борьбе со стеклом и туманом. Единосущное божество было двухголосным; две сирены, две половинки божества тихо разговаривали между собою, и одна из них была Госпожа, а другую Марина не знала.
Она еще раз заглянула в открытую дверь — и уже не смогла отпрянуть. Это было выше ее сил. Это было чудо; ничего прекрасней она в жизни не видела. Все тело ее защипало, глаза налились слезами, дыхание прервалось; она дрогнула и на несколько мгновений лишилась власти над своим телом, едва не упав, но даже когда эта власть возвратилась, она уже не смогла сделать с собой ничего — смогла лишь тихонько осесть на колени.
Она медленно восстановила дыхание и, загипнотизированная, принялась созерцать. Она успокоилась, соединилась с тончайшим эфиром; не стало ничего, кроме нее и того, что было открыто ее глазам. Мыслей не было; эмоций не было — все это будто пролилось, утекло, увлеченное водными струями. Созерцание захватило ее полностью, и она не могла определять время.
И даже когда божество за стеклом протянуло в ее направлении одну из своих многочисленных рук, и когда достигло этой рукою стекла и переместило его по прямой в пространстве, а потом, трепетное, нервное, напряглось натянутым луком и наставило на нее четыре острых стрелы — она и тогда не смогла отвести от него своего взгляда, сдержанного, неподвижного взгляда потемневших глаз, проникновенного взгляда, в котором по-прежнему не было ни мыслей, ни страстей, ни благодарности, ни вины, ни совести, ни вожделения, ни насмешки.
Книга 3-я. ПЫЛЬ НАД ДОРОГАМИ
Я за время своего советского опыта привык относиться к разным названиям, как к ребячьим шуткам, ведь каждое название — своего рода шутка.
Из речи на Всероссийском Совещании политпросветов губернских и уездных отделов народного образования 3.XI.20
