Расположенные между ними перила тоже изменили характер: прежде сплошные, теперь они превратились в частокол каменных столбиков, выраставших из концов ступенек и ничем особенным между собой не скрепленных. Я догадалась, что это просто не вполне доделанные перила; вероятно, нижние, сплошные перила раньше тоже состояли из таких же столбиков — ну, а потом пространство между ними заполнили камнем или цементом.
Веселый испанец, спускавшийся нам навстречу с ребенком на плечах (ребенок, видно, устал от долгого хождения по лестнице), галантно оперся на столбики и пропустил нас мимо себя. В какой-то момент он слегка отклонился назад… и сердце мое екнуло — еще бы чуть-чуть, и он мог бы запросто уронить ребенка в бездонный проем… а то и сам сверзиться вместе с ребенком… В следующий момент он выровнялся и широко мне улыбнулся. Похоже, что он сделал это нарочно, чтобы меня испугать. Я разозлилась на него. «Так делать нельзя», — сказала я по-испански. Он удивленно покосился на меня, ничего не ответил и пошел себе вниз по лестнице. Я подумала, что он, должно быть, каталонец.
В конце концов, это
Сверху раздался веселый, заразительный хохот; целая компания юнцов, типичных авторов настенных надписей, намеревалась спуститься мимо нас. Мы немедленно отпрянули от столбиков и вжались в стену, опасаясь, как бы ненароком не отправиться вслед за девицей. Юнцы, нисколько нас не задев (испанская молодежь, кстати, почтительна к старшим), вприпрыжку пробежали мимо и, продолжая хохотать, вытянули свою незадачливую подружку из проема. Я не понимала ни слова из тех, какими они перебрасывались, но интонации были, к примеру, таковы: «Ну что я говорил? Зацепилась, как миленькая!» — «Дурак, идиот! не буду больше с тобой!» — «Не смеши… Ха-ха-ха! Ох… давно так не смеялся…»
Скандинавы, по-прежнему идущие сзади нас, переглянулись между собой и покачали головами. Никто из них ни слова не сказал. Мы с Филом тоже переглянулись и прочли друг у друга в глазах непреклонную решимость. Мы снова двинулись вверх. Лестница стала еще уже. Мы миновали вторую соединительную галерею; сквозь нее было видно, что лестница в соседней башне вроде бы шире, чем наша, но и народу там больше соответственно. Сверху спускалась очень толстая, очень старая негритянка; при взгляде на нее мне стало вначале любопытно, как она могла вообще добраться до такой высоты, а потом тоскливо, потому что пропускать ее справа от себя, над пропастью, было просто опасно; приходилось рисковать самим. Фил посмотрел на меня и прочел мои мысли.
«Может, назад? — спросил он тихонько. — До перехода хотя бы…»
Мы затравленно оглянулись на скандинавов. Они, видно, мыслили близкими нам категориями, потому что сами пребывали в некоторой нерешительности. В это время за столбиками пролетел еще один человек — худощавый, пожилой, по виду испанец; стоило ему закричать, как несколько рук враз высунулось с нижних витков и схватили падающего за одежду. Помощь эта была весьма своевременна — сам он, набирая скорость, мог бы так ни за что и не уцепиться и, достигши дна, разбиться вдребезги. Пока мы с Филом (а также и скандинавы), разинув рты, дивились на происходящее, проблема наша разрешилась сама собой — негритянка проползла мимо, добросовестно распластываясь по стене и задев нас разве что самую малость; лишь один из скандинавов не удержался и, взмахнув руками, рухнул было в проем, но двое других тотчас ухватили его за ноги и споро возвернули на лестницу. Скандинавы перебросились несколькими фразами на своем северном языке. Разумеется, я опять ничего не поняла, но если повторить толкование интонаций, то это было бы примерно так: «Спасибо», — сказал потерпевший. — «Не за что», — отвечали его спутники. — «Жаль, что я доставил вам беспокойство». — «Что Вы, мы нисколько не побеспокоились; пожалуйста, рассчитывайте на нас и впредь».
Какое-то время все поднимались в молчании, и никого не попадалось навстречу. Бросив взгляд на Фила, я вдруг заметила, что он нервничает. Я оглянулась. За скандинавами никого не было видно, и я решила пропустить их вперед. Пропускать идущих вверх оказалось значительно проще, чем идущих навстречу; я не могла понять, почему. Еще я ощущала, что с каждым шагом мне становится все страшнее — и тоже не могла понять, почему. Ведь мы очень давно миновали критическую высоту, откуда еще как бы можно падать; ни одна новая ступенька уже не могла добавить никакой новой опасности. В это время — то есть пока я размышляла над этими вещами — Фил неожиданно сел на ступеньку, прижался к стене и сказал:
«Зайка, нам не дойти».
«Ты устал?» — спросила я.
«Нет».
«А что?»
«Не знаю. Не могу дальше».
Я села с ним рядом, и он тут же схватил меня за руку.
«Прошу тебя, осторожно встань и пересядь… Сядь подо мной. Сядь, как я».
«Но никто же не идет».
«Это неважно. Ты сидишь слишком близко к краю».
Я покосилась на шахту, которая теперь была слева от меня… и волосы мои встали дыбом. Я внезапно поняла, почему нам так страшно. Одновременно с этим я поняла, почему время от времени сверху летели люди — они летели именно с этого участка.
Вертикальные столбы, бывшие — помнишь? — основой ограждения, сильно сблизились; теперь расстояние между ними не превышало и полуметра. Однако низкие столбики, прежде торчавшие между ними — жалкое, но хоть какое-то подобие перил — исчезли. Их просто не было; может, на этой высоте их еще не успели приделать, а может, они не полагались вообще — перила можно было сложить из камней прямо между высокими столбами. Пространство между столбами было теперь пустым; оно абсолютно ничем не ограничивалось; конечно, толстый человек — например, миновавшая нас негритянка — вряд ли протиснулся бы в это пространство, но для девушки… для тощего пожилого испанца… для любого из нас…
Взгляд Фила проследовал за моим, и он увидел то же самое, что и я. Его зрачки расширились. Его взгляд остановился.
«Знаешь, — признался он, — я боюсь высоты».
«Знаю».
«Не делай вид, что ты совсем не боишься».
«Я тоже боюсь… но меньше».
«Да. Тебе повезло… только, пожалуйста, ничего пока не делай. Я должен подумать».
«О чем?»
«Как быть. Понимаешь, я не замечал эти дырки».
«Я тоже не замечала».
«Но теперь я их вижу. И я уже не могу встать».
«Давай вместе, а?»
«Нет. Ты начнешь страховать меня, забудешь об осторожности и разобьешься».
«Может, меня поймают», — пошутила я.
«Не поймают, — сказал Фил. — Разве ты не заметила? Они ловят только своих».
Мы немного посидели молча.
«Ну, хватит капризничать», — сказала я как бы сердито. Я подумала, что он ведет себя как маленький мальчик; если я проявлю некоторую строгость, может быть, это подействует… ну, как на маленького мальчика, понимаешь? Такая вот педагогическая психология.
(При этих словах Ана не удержалась, чтобы не глянуть на Марину, свой медицинский авторитет; и
