увидевши Машу. Вдобавок она была такая свеженькая, аккуратная, как всегда… В общем, я поступила нехорошо: я накричала на нее (она подчинена мне по службе) и удалила из кабинета, а затем, хотя несправедливость моего поступка была очевидна, еще и минут пять продолжала злиться на нее и искать себе все новых оправданий. Потом я заплакала. Я плачу не так уж часто (жизнь закалила меня), но тут я ощутила свое бессилие. Но я не могла обсуждать с ней эту тему. Слово — не воробей; я боялась теперь уж себя. Вначале я сама должна была в себе разобраться.
SEND Надо сказать тебе, что мы с Машей, общаясь подолгу и часто, каких проблем только не обсуждали. Конечно, мы говорили и о таких отношениях — как ты их называешь, женской любви. Мы обе — ярко выраженные гетеросексуалки; взгляды наши на это дело оказались похожими (см. выше). Разумеется, я не могла позвать ее и сказать: «Знаешь, сегодня ночью после полового акта мне захотелось с тобой пообщаться». Это вызвало бы ненужный разговор, который мог бы испортить отношения между нами. Я подумала так: если таким образом начинает проявляться моя новая ориентация, то я хотя бы должна в этом убедиться на все сто, а уж потом решу, что делать. Если тому и быть, значит, придется или страдать, или совращать Машу… но это уж решать потом.
Рассудивши так, я слегка успокоилась и решила понаблюдать за собой. За своими ощущениями. Я подумала: если бы я была мужчиной, то обращала бы внимание на всех женщин — в разной степени, конечно, но на всех; стало быть, я должна проверить себя на других женщинах. Я пошла по своему учреждению и стала смотреть на женщин (а их у нас очень много, притом в силу специфики моего учреждения многие из них доступны моему взору в полуобнаженном или даже обнаженном виде — ты можешь считать, что это типа спортивного зала или, к примеру, театральной уборной). Знаешь, ничего необычного я за собой не обнаружила. Это еще больше успокоило меня, и я почувствовала себя в состоянии помириться с Машей.
Я вызвала ее в кабинет, заперла дверь на ключ и недвусмысленно извинилась. Я сказала, что у меня была отвратительная ночь, что попался плохой мужчина и я недостойно попыталась выместить на ней свою злость. У нас уже были такие случаи, и она никогда на меня не обижалась. См. выше: с ней всегда было легко. Вот и в этот раз: я даже не успела договорить до конца. Она обняла меня, выражая тем самым свое полное понимание и прощение, а я вся напряглась, пытаясь определить, какое чувство вызывает во мне этот физический контакт: хорошо ли мне? если хорошо, то — как? короче, не начинаю ли я сексуально возбуждаться?
Чтобы скрыть свое волнение, я предложила выпить; это не могло возбудить ее подозрений, так как мы всегда так делаем, когда исчерпывается какая-то размолвка. Заодно, пользуясь случаем, я решила проверить свои ощущения во время алкогольной интоксикации. Ведь известно, что под этим делом либидо резко увеличивается. Стало быть, контрольный (т.е., сексуальный) компонент, маскируемый в норме другими эмоциями (волнением), усилившись, должен был обнаружить себя. И мы выпили, а потом еще и еще.
SEND Я не утомила тебя, милый мой? Крепись; подхожу к главному. Мы, значит, выпили, и тут я опять возьми да разревись. Когда я реву в ее присутствии — такое раза два бывало — обычно и она начинает реветь за компанию; кто же не видел, как две пьяные бабы обнялись и голосят! Но тут — говорю же, она очень чутка — почему-то я так и осталась реветь в одиночестве. Я уткнулась в нее, как в ребенка, выросшего и собирающегося покинуть меня, вздорную мамочку (а может, наоборот… просто она намного младше меня); а она в ответ обняла меня и не утешала словами, а просто поглаживала. Милый мой! у меня нет слов, чтобы передать, как хорошо мне стало от этих поглаживаний. Мысли у меня стали путаться; я была пьяна, я не могла уже анализировать своих ощущений — мне просто было хорошо, вот и все. Я ощутила себя под крылышком, под защитой; сейчас я думаю, что те две девочки в магазине, взявшись за руки, могли ощущать что-то похожее. Это любовь.
Увидев, что я стала временно нетрудоспособной, Маша вызвала дежурную машину и сама сопроводила меня до двери моей квартиры. Я категорически отказалась, чтобы она зашла. Я боялась себя; я не настолько напилась, чтобы не понимать, что последствия этого могут быть тяжелыми. В конце концов, каждая женщина имеет право на редкую истерику; я достаточно уравновешенный человек, и истерика моя была, может быть, первой за все время работы в данном учреждении. Маша оставила меня в покое, и коллеги на следующий день разве что справились о моем состоянии — кратко, сочувственно и уважительно.
SEND Больше не происходило ничего. В разговорах мы с Машей не возвращались к этому эпизоду. Но я — внутри себя, конечно — уже не могу жить без него; он стал моей частью. Я по-прежнему считаю себя гетеро; если считать, что в каждом человеке есть маленький гомосексуальный компонент, то выходит, что в тот момент он-то и вылез у меня наружу. Но как же мне было тогда хорошо! И сейчас, если случается трахнуться, в определенный момент я опять вспоминаю о Маше. Типа, как хорошо бы было, если б она была здесь. Эта мысль у меня уже стала стандартной. Привычная тоскливая мысль. Как о новой морщинке перед зеркалом. Вот…
Будешь утешать?
А не надо. Давай-ка трахнемся. Должна сделать тебе комплимент: ты единственный, после акта с кем я не вспоминаю о Маше. Даже если мы и болтаем о чем-то после оргазма. А знаешь почему?
SEND Может быть… но нет; скажите лучше сами…
SEND Эх, ты! Потому что я люблю тебя, дурачок.
SEND * * * — Ну-с, джентльмены, — сказал, возвратясь, изрядно повеселевший старина Эбенизер, — с этим покончено. Камень с души, так сказать; теперь, похоже, ничего не помешает нам спокойненько завершить дело. Вот только не мог бы ты, мистер Сид, избавить меня от живописания ужасов и перейти ближе к сути?
— Ваша озабоченность совершенно понятна, — заявил Сид. — Насчет «ближе к сути» — это определяется логикой повествования; конечно, история не из коротких, но я вас предупреждал. Что же касается вашего желания избавиться от ужасов, то здесь не все так просто.
— Почему? — спросил Эбенизер.
Сид покачал головой.
— Обратите внимание, — сказал он, — не успел я приступить к ужасам, как вы тут же переключились на страуса; вы сказали: «Мне жаль этих несчастных людей, но все это было давно». Но ведь это было не так уж давно, мистер Стамп! в это время вы уже жили на свете. Штука в том, что ужасы, испытанные одними людьми от других на протяжении ощутимых нами поколений, заставляют нас содрогнуться; пепел их стучит в наши сердца. Не всем это нравится — мы предпочитаем обсуждать что-нибудь приятное и подсознательно гоним от себя мысль, что наши возможные деды или отцы были безжалостно уничтожены совсем недавно. То ли дело прошлый век… а еще лучше — позапрошлый или до того! Для нас это как сказка; мифы короля Артура — вот что это для нас. Что ж, если желаете, я могу и прекратить свои реминисценции… тем более, что до конца, вы видите, осталось совсем немного…
— Твои слова прямо-таки вышибают слезу, — проворчал Эбенизер. — Я-то думал, что хоть на пенсии избавился от ужасов; по правде говоря, я за свою жизнь перевидал их столько, что сейчас даже телевизор не смотрю. Но как не дослушать тебя после такого комментария? Страус на какое-то время сыт… а ты говоришь, недолго осталось?
— Это не я говорю, — веско возразил Сид, — это видно из самой хронологии событий. Правильно ли я понял, что могу продолжать?
Старина Эбенизер развел руками.
Окончание рассказа Сида — Чтобы несколько приглушить муки совести, — сказал Сид, — опущу описание лагерных невзгод,
