— Ну уж нет! — недовольно сказала Ана. — Даже и не думай об этом. Превратили меня в шлепальщицу, в какую-то фурию… к тому же с минуты на минуту явится Фил.
— Тогда нам нужно одеться.
— Вот это правильно.
Они стали одевать друг друга с тихими, нежными поцелуями.
— Пойдем, — сказала Ана, когда они кончили, — нужно разогреть ему обед.
— А где, кстати, Марина?
— На работе. Да, насчет Марины… учти, когда я буду с ней разговаривать, весь этот пизод с маньяком я вынуждена буду ей пересказать.
Вероника побледнела.
— Пожалуйста, без сцен. Пойми, это в наших общих интересах; ей нужно представлять себе сугубую запущенность твоего случая.
— Может быть, я лучше расскажу сама?
— Это ваше с ней дело, а я расскажу от своего лица. Здесь важны нюансы субъективного восприятия.
— Видимо, ты права, — кротко кивнула Вероника.
Они спустились на кухню.
— Пообедаешь с нами?
— С удовольствием. Зайка!
— Да?
— Я подумала… сколько же в нас всякого!
— Как, опять? — удивилась Ана. — В который раз?
— Не смейся; меня все больше поражает глубина человеческой души. Знаешь… пока суд да дело насчет психоанализа, я надыбала книжицу Фрейда. Скукотища, честно говоря; эти гладенькие, тяжеловесные немецкие фразы… Но что удивительно, так это бережность, с которой анализируется тончайшее, еле ощутимое… например, мальчик осмысливает свою пипиську, забавляется с ней, а взрослый человек, папаша, подробнейшим образом записывает все его действия и идеи… ну ладно; можно счесть психом отца — так нет же, еще один взрослый, светило с мировым именем, столь же подробно все это рассматривает и комментирует… а еще сотни человек слушают его лекции, а потом еще и читают чуть ли не миллионы. Если столько людей, наверняка не все подряд психи, что-то в этом находят, значит, что-то на самом деле есть? Значит, и мы с тобой не такие уж извращенные дуры, что копаемся в этом будто бы грязном белье своих душ?
— Ну, — подтвердила Ана, мелко рубя на деревянной доске укроп, немножко тимьяна и маленькую луковицу.
— С другой стороны, — продолжала Вероника, — где-то рядом — совершенно обратное. Какой-нибудь бандюга… подонок, зверь… втыкает в другого ножик, такой же, как сейчас у тебя в руке — и все, и плакали бесценные сокровища неповторимой личности… Или даже хуже того: он говорит, давай деньги, а нет — изнасилую твою жену… Какой парадокс! Эфемерные движения глубоких душ по соседству с этими животными позывами примитивных тварей…
— Вряд ли животными, — заметила Ана, помешивая в большой кастрюле похлебку-cocido, — не знаю, насилуют ли друг друга животные, но денег уж точно не вымогают.
— Ну, ты меня поняла.
— Я поняла, — сказала Ана, засыпая в кастрюлю порубленные овощи. — Думаю, ты путаешь психологию и мораль; как бы по-разному не выглядели действия бандюги и занятого пиписькой мальчика, оба они в принципе заняты одним и тем же.
— Как это? — ахнула Вероника.
— Очень просто — оба хотят насладиться… Из той же серии все, как ты выразилась, грязное белье наших душ.
— Ты сравниваешь нас с бандюгой?
— По глубине души — да.
Вероника помолчала.
— Я еще могу допустить глубину страшной, извращенной души какого-нибудь садиста, — брезгливо сказала она, — но если он убивает, чтобы попросту набить брюхо? чтобы спастись? Этак, чего доброго, ты найдешь глубину души и в амебах, поглощающих друг друга!
— Неужели ты веришь, — с удивлением спросила Ана, оборачиваясь от плиты в сторону Вероники, — что бандюги убивают от голода?
— Не всегда; но есть же выражение — голодный бунт.
Ана покачала головой и улыбнулась.
— Даже когда какие-нибудь отчаявшиеся люди сбиваются в толпу и идут убивать, всегда отыскивается кто-то главный, кто их ведет. Они думают, что идут за кусок хлеба, а на самом деле они идут за его власть. Можешь мне поверить; я изучала не только всесильное учение… Власть, деньги, всякие идеи и так далее — лишь разные пути к истинной цели, каковой является… что?
Она вновь отвернулась к плите, зачерпнула ложкой cocido, понюхала, попробовала и, зажмуривши Глазки, издала сладкий стон.
— Вот
— Сексуальное?
— Ты про cocido? — уточнила Ана. — Вот это уж я не знаю; в психоанализе я — полный ноль.
Со стороны прихожей послышались звуки, и на кухне возник Филипп — шумный, резкий в движениях; бросил озабоченный взгляд в сторону плиты; оценивающе дернул носом; узрев Веронику, махнул рукой; чмокнул Зайку в губы, протянутые навстречу.
— Привет, — сказала Вероника. — Фил!
— Ась?
— Скажи: ты мог бы убить кого-нибудь с голодухи?
— Сейчас — запросто. Что у нас? Пахнет хорошо.
— На первое cocido, а на…
— Можно не продолжать, — сказал Филипп, — иначе я лишусь сил от предстоящего наслаждения.
Вероника и Ана переглянулись.
— Что-то ты больно веселый, — заметила Ана, накрывая на стол. — Нарежь хлеб, Вероника… Выпивал? Ну.
— Это плохо?
— Я так не сказала. Есть новости?
— Новости теперь каждый день.
— Белая полоса?
— Тьфу, тьфу, тьфу! Но сегодня новость особенная.
Ана вопросительно посмотрела на мужа.
— Помнится, как-то мы обсуждали, — начал Филипп, медленно вытягивая из себя слова, — не съездить ли нам кое-куда между делом… не повидаться ли кое с кем для разнообразия… По-моему, речь шла о ребенке. Да, точно. Когда же это было… месяц назад? Или месяц с небольшим? Во всяком случае, до полета Вальда.
Лицо Аны сделалось напряженно внимательным.
— Кажется, разговор был отложен. Или?.. Да, припоминаю, что был отложен из-за недостатка…
На лице Аны отразилось крайнее нетерпение.
— …вот только чего — времени или денег?
Ана трахнула Филиппа кулачком по спине.
— Какой ужас! — воскликнул Филипп. — Вероника, ты присутствуешь при разнузданной семейной сцене.
— Прекрати, — строго сказала Ана. — Когда?
— А когда ты могла бы?
