отнюдь не способствовали поискам. Передач его студии здесь никто не смотрел. Он плевал на все: на косые и злые взгляды, на опасность ночных прогулок, на заборы и баррикады, перекрывающие улицы, — и шел напролом. И он напал на ее след! Но след этот стремительно растаял в морском порту. Когда Виктор удостоверился, что ниточка оборвалась невосполнимо, с ним ничего особенного не произошло. Он посидел полчаса, опустив руки и голову на руль, в ожидании парома. Усталость последних дней немного отступила, и он деловито покатил обратно в Лондон. Хуже ему не стало: хуже было некуда. Хотя…
После Белфаста Виктор почувствовал неодолимую потребность услышать голоса своих детей. Будто вынырнув ненадолго из глубокого забытья, он внезапно осознал, что длительное молчание их бабушки с каждым днем все меньше походит на счастливую случайность. Он решился позвонить в Россию. Московский номер тещи отвечал пустыми гудками. Номера ее мобильного телефона не существовало в природе: служба сотовой связи исправно сообщала, что «неправильно набран номер», и предлагала повторить попытку. Он повторял. Затем он попросил Гарри, который к тому времени уже приехал и все от него узнал, слетать в Москву и выяснить, в чем дело. Друг вернулся с серым лицом и с появившейся в волосах сединой. Долго не мог начать говорить, глядя на Виктора с сочувствием и растерянностью.
Гарри поставил на уши московскую милицию, ФСБ, посольство Великобритании. Где пользовался официальными каналами, где дружескими связями.
В Москве никогда не проживала женщина с биографическими данными тещи Виктора. В подмосковном дачном поселке не существовало дома, который принадлежал ее дочери. В посольстве не были зарегистрированы дети Виктора. Ни в этом году, ни в прошлом, ни в позапрошлом, когда они ездили вчетвером, потому что Виктор специально брал отпуск в июне, и когда он сам носил в посольство их документы.
Виктор, вопреки опасениям Гарри, не дрогнул от чудовищной новости: тяжелое наваждение стало привычным фоном его существования. Он и не удивился. Он этого ожидал: Джей исчезла, и ушли все, кто появился в его жизни благодаря ей. Они все исчезли, и теперь из цепи дурацких совпадений, из затянувшейся игры случайностей это превратилось в факт его новой жизни.
В тот же день Виктор дал объявление о продаже дома со всей обстановкой. Он назначил заведомо низкую цену, так что в течение недели покупатели нашлись, и сделка была оформлена. Новое жилье Виктор купил в фешенебельном доме современной планировки. Это была двухуровневая квартира на третьем и четвертом этажах. Никаких палисадников с садовыми калитками и скамейками, никаких витражей на окнах, вместо лестницы с широкими деревянными ступенями — сверкающий лифт. Когда Виктор входил в свою новую квартиру со спортивной сумкой через плечо, в которой лежало все его имущество, оставшееся от прежней жизни, у него, как в день исчезновения жены, болело сердце — холодной, режущей болью. Когда он захлопнул за собой дверь, сел на мягкий, стильный диван и включил новости по Би-би-си, боль прошла.
Все же он получил от жены еще одну весточку — с континента. Это снова была телеграмма, в которой она назначала место и время встречи. Место было подобрано прекрасно. Невозможно, находясь на континенте, не попасть во Францию, если этого хочешь. Невозможно во Франции не найти Париж. Ни один экскурсовод не выпустит человека из Парижа живым, если тот не побывает в Нотр-Дам. Виктор должен был оказаться перед алтарем Нотр-Дама через день. Телеграмма заканчивалась фразой: «Если и на этот раз не получится, я не стану больше мучить тебя и себя». Подписи не было вовсе. Телеграмма содержала грубые грамматические ошибки.
Телеграмма сначала пришла на старый адрес и попала к Виктору только поздно вечером. Он сразу позвонил в аэропорт: все новости были полны сообщениями о том, что автомобильный тоннель закрыт на профилактику. Виктор Смит и сам порассуждал в эфире о степени надежности этого сооружения. Оказалось, что ночью погода ожидается нелетная, и он заказал билет на утренний рейс.
Всю ночь пролежал без сна, горько жалея о том, что она не написала письма: он, раз уж нельзя слышать голос, хоть погладил бы пальцами пляшущие буковки знакомого почерка! Боль утраты, притихшая было внутри, опять терзала его. Даже в том, что она не решилась послать письмо, он узнавал свою единственную с ее стойкой российской привычкой не доверять почте сообщений, которые должны поспеть к определенному сроку.
Трое суток над Англией бушевал ураган. Ни суда, ни тем более паромы не выходили в бурлящее море. За трое суток из аэропортов Великобритании не поднялся в воздух ни один самолет. Трое суток Виктор методично обходил владельцев частных судов: от крошечных катеров до торговых и рыболовецких шхун. Он предлагал сумму, равную своему банковскому счету, плюс стоимость квартиры, плюс все, что можно занять у друзей и знакомых, плюс ссуда в банке, на которую он мог рассчитывать, плюс заем, который дал бы ему профсоюз. Он умолял, вставал на колени, заламывал руки, рыдал, угрожал, хватал за грудки, приглашал сниматься на телевидение. Все это он проделывал без единой эмоции, руководствуясь только холодным расчетом, только своим знанием людей и представлениями о том, кого и чем можно тронуть, пронять.
Отважные мореплаватели великой морской державы, его соотечественники, все как один выбирали жизнь. Не доверяя стихии, предпочитали собственную безопасность обогащению своих детей и внуков. До авиаторов Виктор добраться не успел: на четвертые сутки установился штиль. Первым же рейсом Виктор вылетел из Хитроу в Орли.
Он подходил к собору и, как тысячу лет назад на Трафальгарской площади, цепко вглядывался в туристическую толпу. Смотрел у дверей. Войдя внутрь, сканировал пространство храма. Конечно, ее не было у алтаря! Ведь она не понимала по-французски. У нее не было шансов узнать из газет, обрывков разговоров или телевизионных передач о шторме, разыгравшемся в проливе, о небывалом стихийном бедствии, узкой полосой прошедшем по континентальному побережью пролива и не коснувшемся внутренних территорий Франции.
Виктор долго остановившимися глазами смотрел на алтарь. Он не был верующим. Да и жена его тоже не религиозна. Однако сейчас он, не сознавая, что делает, перекрестился. Виктор редко наблюдал, как люди это делают. Он безотчетно сложил пальцы правой руки единственным известным ему способом, и этим двоеперстием по-прежнему безотчетно медленно перекрестился справа налево. Склонив голову, он повернулся и, пошатываясь, побрел к выходу. Оказавшись снаружи, машинально пошарил глазами, отыскивая, где бы присесть, и опустился прямо на парапет тротуара, отмечающий место, где в старые времена, видимо, начиналась паперть. Уткнул лицо в ладони.
Он остро ненавидел сейчас себя за то, что не пустился через пролив один. Судном он управлять не умел. Но на лодочке, а то и вплавь… Почему эта мысль вовремя не пришла ему в голову? Он ведь был в молодости умелым и сильным пловцом. Да и потом не терял навыка. Каждый раз, когда купались где- нибудь на большой воде, жена подбивала его на авантюры. Они вдвоем заплывали в такую даль, что жена уставала или успевала замерзнуть (она плавала уверенно, но медленно) задолго до возвращения; тогда Виктор с радостью тащил ее обратно на себе. Может, если бы он бросился в бурлящие волны, ему и на этот раз удалось бы ее вытащить?..
Нереально. Однако что было реального в зыбкой действительности наваждения, в которой он жил теперь постоянно? А утонуть — как славно было бы утонуть!..
По берегам Сены, по бульвару Сен-Мишель, по бульвару Сен-Жермен, по аллеям Люксембургского сада ветер нес невзрачные сухие листья. Зачем она выбрала этот город? Она же никогда его не любила! Виктор силился вспомнить черты ее лица — и не мог. Любимая!..
Гарри встречал его в аэропорту. Виктор не просил об этом, но, когда звонил, назвал номер рейса. Гарри тоже был зелено-бледен, щеки запали, взгляд опустошенно-растерянный. Он не приветствовал Виктора, не выражал сочувствия. Внимательно посмотрев в лицо друга, спросил только:
— Как ты?
Виктор медленно ответил:
— Никак.
— С тобой поговорить? — спросил Гарри.
Виктор после краткого раздумья покачал головой:
