Ну неужели, например, кто-то всерьез будет изучать историю Франции по романам Дюма?
Хотя, возможно, это мы были закаленные и привычные ко лжи советские подростки, и всю эту пропагандистскую ложь считали неизбежным злом (сами в сочинениях могли не хуже написать), и привычно в книгах пропускали всю советскую риторику, и с удовольствием читали талантливый роман о любви, предательстве, преступлении и возмездии.
Может, современные дети действительно подумают, что в книге отражена реальная картина советской жизни? Не знаю.
pirrattka
Мне тоже 'Два капитана' ужасно нравились.
И еще из отечественного приключенческого — 'Наследник из Калькутты'. И 'Лезвие бритвы' Ефремова, если можно считать его приключенческим.
bukvoyeditsa
Да, у меня тоже любимая книга в детстве. Но отчего же единственный советский приключенческий роман? По-моему, 'Хождение по мукам' не хуже. А 'Трудно быть богом' — чем не приключенческий роман для подростков? (И вообще добрая половина произведений Стругацких — это хорошее приключенческое чтение для подростков. А другая половина — для них же, когда подрастут.)
ОПГ
29 августа, 11:41
Хорошо дружить с людьми, пишущими хорошие книжки, которые можно с чистой совестью и с удовольствием рекомендовать.
А уж когда получается, что они вышли в издательстве, которым руководит опять-таки «свой человек», получается чистая мафия.
Издательницу Варвару Горностаеву я знаю, можно сказать, с ее раннего детства. Когда-то вел детективную серию «Лекарство от скуки» в ее прежнем издательстве «Иностранка», а теперь она возглавляет издательство «Corpus» и издает моих друзей-приятелей. В общем, рука руку моет.
Вот вам три фрагмента, в которых люди одного поколения пишут про свое детство. По-моему, замечательно. А впрочем дегустируйте сами.
1. Мой старинный сотоварищ поэт Сергей Гандлевский выпустил третью в своей жизни повесть. На мой вкус, лучшую из всех (хотя я и прежние люблю).
…Советское детство рано научало дипломатии. Была семья со своим словарем, укладом и интересами. Довольно скоро ты овладевал азами двойного сознания: одна и та же тема или деятель истории (Ленин, к примеру) могли совершенно по-разному оцениваться в домашних стенах и в школе, но в школе полагалось держать язык за зубами. Но это еще не все. Был двор, куда всех детей ежедневно отправляли гулять. Но прогулки были далеко не пасторальными: случались жестокие избиения, истязание бездомных животных было в порядке вещей и, разумеется, в ходу были самые барачные представления об интимной жизни. Весь дворовый опыт следовало держать при себе под родительским кровом, прикидываться наивнее, чем ты являлся в действительности. Царило раздолье для душевной неразберихи: благородный до выспренности круг домашнего чтения и «Мальчик из Уржума» на уроке; дворовый переросток Шурик, с комментариями мастурбирующий напоказ перед мелюзгой; приправленные политической крамолой семейные разговоры, плохо стыкующиеся с мажорной гражданственностью школы; показательная казнь кошки и проч. Было от чего уму зайти за разум, и остается только дивиться прочности детской психики. Хотя совсем без фобий не обошлось: шпана и кошки — по сей день постоянные действующие лица моих кошмарных сновидений. Интересно, отдавали себе отчет наши родители, участниками какой заочной педагогической баталии они являлись, подозревали ли об истинном раскладе сил?
Было еще одно привходящее обстоятельство моего детства — постоянные головные боли, почти вошедшие в привычку. Вдобавок лет с девяти до четырнадцати у меня случилось несколько припадков с потерей сознания и судорогами. Светила медицины, к которым мама водила меня, объяснили мой недуг родовой травмой. В итоге я был освобожден от прививок, уроков физкультуры и получил дополнительный свободный день и мешок пилюль. Этой своей неочевидной хворью я попользовался сполна. Я не опускался до примитивной симуляции — я мастерски изображал сборы в школу на последнем пределе сил и терпеливо добивался, чтобы решение о пропуске занятий исходило от отца с матерью. Лишь покуражившись вволю, я сдавался на милость победителей, мама инструктировала меня насчет обеда — какую кастрюлю подогревать и на каком огне, и встревоженные родители уходили на службу. Мне кажется, что именно в один из таких срежессированных прогулов я испытал первый приступ отроческой графомании.
Вообще-то в семье я не был белой вороной: стихоплетством, особенно на случай, баловались все Гандлевские — дед и брат его, отец и мой дядя. Вот, например, славный детский опус моего отца:
Долгие годы я считал неверное ударение в третьей строке поэтической вольностью, пока не напоролся на такое же у Державина.
Первым моим сочинением была поэма о любви. Она так и называлась «Поэма о любви». Причина для написания была самая уважительная: красивая строгая девочка, которая мне нравилась, перевелась в другую школу. Но в эту историю я подмешал всяких красот из книжек: зловещего соперника, дуэль, внезапную смерть возлюбленной по истечении десятилетий, да и собственную впридачу — в двух последних строках поэмы:
То, что смерть автора описывалась от первого лица, меня не смутило….
2. Мой еще более доисторический товарищ поэт Лев Рубинштейн (с ним я познакомился в легендарные времена, когда поэтов ходили слушать на «квартирники», принося с собой добытую в очередях водку и закусывая ее, например, бутербродами с шпротным паштетом или пастой «Океан») выпустил сборник коротких эссе. Я их читал по мере опубликования в сети, а тут прочел еще раз, все вместе. Получилась книга не про то, про что написан каждый из этих маленьких текстов, а про…
Нет, не буду навязывать свою интерпретацию.
В конце концов
Конец света, говорите? Ну-ну. Даже интересно. Не знаю, кто как, но я еще ни разу не видел…
Иногда к нам приходят откровения, многозначительные метафоры и прочие свидетельства нашей
