Алмазная колесница

при помощи кэцуин – магического сцепления пальцев. Под ее руководством Эраст Петрович четверть часа вывертывал пальцы и складывал их в какие-то невообразимо замысловатые кукиши, после чего разбитость как рукой сняло, а тело наполнилось энергией и силой.

Днем любовники не виделись – Фандорин постигал тайны правильного падения и правильного дыхания, Мидори была занята какими-то своими делами, но ночи всецело принадлежали им двоим.

Титулярный советник научился обходиться двумя часами отдыха. Оказалось, что, если овладеть искусством правильного сна, для восстановления сил этого вполне достаточно.

В соответствии с мудрой наукой дзёдзюцу, каждая новая ночь была непохожа на предыдущую и имела собственное название: «Крик цапли», «Золотая цепочка», «Лисица и барсук» – Мидори говорила, что однообразие губительно для страсти.

Прежде жизнь Эраста Петровича была окрашена по преимуществу в белый цвет, цвет дня. Теперь же, из-за того что время сна настолько сократилось, существование стало двухцветным – белым и черным. Ночь превратилась из фона, задника настоящей жизни в ее полноценную часть, и от этого мироздание в целом сильно выиграло.

Пространство, раскинувшееся от заката до рассвета, вмещало в себя очень многое: и отдых, и страсть, и тихий разговор, и даже шумную возню – ведь оба были так молоды.

Например, однажды поспорили, кто быстрее: Мидори бегом или Фандорин на велосипеде.

Не поленились перебраться на ту сторону расщелины, где дожидался хозяина «Royal Crescent Tricycle», спустились к подножию горы и устроили кросс по тропе.

Сначала Эраст Петрович вырвался вперед, но через полчаса, устав крутить педали, сбавил темп, и Мидори стала догонять. Бежала легко, размеренно, нисколько не участив дыхания. Версте на десятой обошла велосипедиста, и разрыв постепенно увеличивался.

Лишь теперь Фандорин догадался, каким образом Мидори сумела за одну ночь доставить в Йокогаму целебную траву масо с южного склона горы Тандзава. Просто пробежала пятнадцать ри в одну сторону, потом столько же обратно. Сто двадцать верст! И на следующую ночь опять! То-то она засмеялась, когда он пожалел загнанную лошадь…

Однажды он попытался завести разговор о будущем, но услышал в ответ:

– В японском языке будущего времени нет, только прошедшее и настоящее.

– Но ведь что-то с нами все-таки будет, с тобой и со мной, – упорствовал Эраст Петрович.

– Да, – серьезно ответила она. – Только я еще не решила, что именно: «Осенний лист» или «Сладостная слеза». У обеих концовок есть свои преимущества.

Он помертвел. Больше о будущем не говорили.

Вечером четвертого дня Мидори сказала:

– Сегодня мы не коснемся друг друга. Мы будем пить вино и разговаривать о прекрасном.

– То есть как «не коснемся»? – взволновался Эраст Петрович. – Ведь ты обещала «Серебряную паутинку»!

– «Серебряная паутинка» – это ночь, проведенная в утонченной, чувствительной беседе, чтобы две души соединились невидимыми нитями. Чем прочнее эта паутина, тем надольше удержит она мотылька любви.

Фандорин попробовал взбунтоваться:

– Не хочу «Паутинку», мотылек и так уже никуда не денется! Давай лучше «Лисицу и барсука», как вчера!

– Страсть не терпит повторений и нуждается в передышке, – назидательно сказала Мидори.

– Моя не нуждается!

Она топнула ногой:

– Кто из нас учитель дзёдзюцу – ты или я?

– Одни учителя кругом. Никакой жизни нет, – пробурчал Эраст Петрович, капитулируя. – Ну хорошо. О каком таком прекрасном мы будем говорить всю ночь?

– Например, о поэзии. Какое поэтическое произведение ты любишь больше всего?

Вице-консул задумался, а Мидори поставила на столик кувшинчик сакэ и села скрестив ноги.

– Ну, не знаю… – протянул он. – Мне «Евгений Онегин» нравится. Сочинение русского поэта П- Пушкина.

– Прочти его мне! И переведи.

Она положила локти на колени, приготовилась слушать.

– Но я его наизусть не помню. Там несколько тысяч строк.

– Как можно любить стихотворение, в котором несколько тысяч строк? И зачем так много? Когда поэт сочиняет длинно, это значит, что ему нечего сказать.

Обидевшись за гения русской поэзии, Фандорин иронически спросил:

– А сколько строчек в твоем любимом стихотворении?

– Три, – ответил она серьезно. – Больше всего я люблю трехстишья, хокку. В них сказано так мало и в то же время так много. Каждое слово на своем месте, и ни одного лишнего. Я уверена, что бодхисатвы говорят между собой одними хокку.

– Прочти, – попросил заинтригованный Эраст Петрович. – Пожалуйста, прочти.

Она полуприкрыла глаза и нараспев продекламировала:

Мой ловец стрекоз,

О, как же далеко ты

Нынче забежал…

– Красиво, – признал Фандорин. – Только я ничего не понял. Какой ловец стрекоз? Куда он забежал? И зачем?

Мидори открыла глаза, мечтательно повторила:

– Доко мадэ итта яра… Как прекрасно! Чтобы до конца понять хокку, нужно обладать особенным чутьем или сокровенным знанием. Если бы ты знал, что великая поэтесса Тиё написала это стихотворение на смерть своего маленького сына, ты не смотрел бы на меня с такой снисходительностью, верно?

Великая поэтесса Тиё. Фрагмент гравюры работы Куниёси

Он замолчал, потрясенный глубиной силы и чувства, внезапно открывшейся в трех простых, будничных строках.

– Хокку подобно телесной оболочке, в которой заключена невидимая, неуловимая душа. Тайна спрятана в тесном пространстве между пятью слогами первой строки (она называется ками-но-ку) и семью слогами второй строки (она называется нака-но-ку), а потом меж семью слогами нака-но-ку и пятью слогами последней, третьей строки (она называется симо-но-ку). Как бы тебе объяснить, чтобы ты понял? – Лицо Мидори осветилось лукавой улыбкой. – Сейчас попробую. Хорошее хокку похоже на силуэт прекрасной женщины или на искусно обнаженную часть ее тела. Контур, деталь волнуют куда больше, чем целое.

– А я предпочитаю целое, – заявил Фандорин, положив руку ей на колено.

– Это потому что ты мальчишка и дикарь. – Веер больно шлепнул его по пальцам. – Человеку утонченному достаточно увидеть краешек Красоты, и его воображение вмиг дорисует остальное, да еще многократно улучшит его.

– Между прочим, это из Пушкина, – проворчал титулярный советник, дуя на ушибленные пальцы. – А твое любимое стихотворение, хоть и красивое, но очень уж грустное.

– Настоящая красота всегда грустная.

Эраст Петрович удивился:

– Неужели?

– Есть две красоты: красота радости и красота печали. Вы, люди Запада, предпочитаете первую, мы – вторую. Потому что красота радости недолговечна, как полет бабочки. А красота печального прочнее камня.