А доктор пожимает плечами: – Чего ж не быть? Моя, мол, практика в области травм даже несколько избыточна. Эти хитрованские апаши колотят и режут друг друга с утра до вечера. У Поли, говорит, по всей вероятности, ушиб или сотрясение мозга.
– Отчего же она не приходит в себя?
А доктор ей – очнется. Может быть, через час. Может быть – через несколько. Последствия, мол, сотрясения мозга прогнозировать затруднительно. Я, однако же, хотел бы, чтобы Полю осмотрели и другие врачи. Телефонируй, пожалуйста, доктору Такому-то и профессору Эдакому. Попроси срочно приехать.
Аглая Тихоновна сразу подхватилась и к телефону, а Василь Савельич велел мне принести воды и льда, а сам уложил вас в постельку – на боку, с согнутыми коленями, рука под головой. Потому как при потере сознания нельзя оставлять человека лежать на спине – корень языка западает и может перекрыть дыхательные пути, – важно объяснила Аннушка.
– Ужас какой! – с готовностью испугалась Геля.
– То-то что ужас. На докторе лица не было, на что уж он строгий мужчина.
Тут и профессура слетелась – очень Василь Савельича уважают, быстрехонько приехали. Стали консилиум делать – вертеть вас да щупать, и все болбочут – рефлексы… реакция конечностей… плавающие зрачки… Опасность того, да опасность сего, последствия обратимые… да необратимые.
Один немец больше всех старался, однако и он все то же сказал, что Василь Савельич, добавил лишь, что забытье может продлиться несколько дней.
И покатились у нас дни эти – серые да тяжелые, будто камни.
В доме тихо, муторно. Аглая Тихоновна от вас не отходит. Василь Савельич не шутит, не скандалит, ест, что дают. Раз ему консоме подсунула, с белой спаржей и кнелями, думала – хоть оживет. Нет. Съел и не заметил.
Вы все в забытьи лежите.
Через неделю снова немец этот приехал, с лютеранской больницы.
Посмотрел вас, отвел Василь Савельича в сторонку и говорит – состояние барышни внушает серьезные опасения. Чем дольше она находится в коме, тем меньше надежда на благоприятный исход. Даже если очнется, последствия столь длительного беспамятства могут быть весьма скверными.
Доктор осерчал, на немца напустился – торопитесь с выводами, говорит, пока нет никаких оснований…
– Основания есть, – отрезал немец. – Если через неделю улучшения не наступит – перспективы неутешительные. Вам стоит подготовить жену. Честь имею.
И уехал, ворона эдакая.
Аннушка замолчала, глядя куда-то поверх Гелиной макушки.
– А дальше? Ну, рассказывай, что же дальше?
– Ну что дальше? Через неделю вы не очнулись. Я уж, был грех, в уныние впала. Все, думаю, приговорил мою Полиньку окаянный колбасник.
Только напрасно я усомнилась в Василь Савельиче. Где уж какому-то немцу против нашего доктора в травмах понимать! Ровно на следующий день вы с постели и встали, так-то вот!
– Ну ты даешь! – выдохнула Геля. – Тебе бы сценарии к сериалам сочинять! – перехватив недоумевающий взгляд Аннушки, тут же поправилась: – То есть я хотела сказать – книжки. Книжки бы тебе писать! Я, знаешь, до последнего момента волновалась – очнусь или не очнусь.
– Книжки пусть бездельники пишут, я-то и читать едва успеваю, – проворчала Аннушка, но было видно, что слова девочки ей польстили. – Спите уж, барышня. Доброй ночи.
Глава 8
А на следующий день после обеда Василий Савельевич сказал Геле:
– Собирайся, голубчик, мы едем к доктору Гильденштерну.
Девочка запрыгала от радости – она уж всерьез обеспокоилась, что никогда не сможет выбраться из этого дома, а вечно будет призраком бродить по его закоулкам, – и была готова через тридцать секунд.
Ну ладно, через сорок минут, но все равно очень быстро.
Позабыв обо всем на свете, в том числе и о вежливости, крикнула:
– Папа, я тебя на улице подожду! – и бросилась к выходу.
Аннушка в последний момент поймала ее за хлястик:
– Куда, саранча? А шляпку, а перчатки?
Геля нахлобучила дурацкую фетровую шляпку, кое-как подвязала ленты, выхватила у Аннушки перчатки – и вниз, вниз по лестнице – вырвалась, наконец, на волю!
День был дождливый. Небо – пасмурное, серое, подушечное – тяжело навалилось на город, и от этого он словно скукожился, стал меньше, как кошка, подобравшая лапки на холоде.
– Аполлинария Васильевна! Да неуж на поправку пошли? – приветствовал ее дворник Матвей Кондратьич, здоровенный мужичина в фартуке с бляхой.
Это была еще одна странная здешняя штука – взрослые люди, вот хоть дворник или прачка, обращались к ней (ну ладно, к Поле), двенадцатилетней девчонке, на «вы» и по имени-отчеству. А она могла говорить им «ты» – то есть она бы не стала, и Василий Савельевич ни за что не позволил, но никто бы не удивился, если что.
– Спасибо, я уже совсем здорова, – чинно ответила Геля.
– Ну, слава богу, слава богу, – закивал тот.
Он часто у них бывал. Аннушка, не в пример другим кухаркам, терпеть не могла, когда у нее на кухне ошивались всякие бездельники, но Матвея Кондратьича привечала, поила чаем и развлекала разговорами – «за беспокойство» (беспокойство постоянно причинял дворнику господин Рындин и его непотребные пациенты – хитровская рвань).
Господин Рындин, легок на помине, вышел из парадного, посмотрел на небо, на Гелю, нахмурился и вдруг виновато сказал:
– Тиран я, голубчик, да? Старый тиран… Передержал тебя дома… Вон как выпорхнула – как воробей из горсти…
Василий Савельевич выглядел таким несчастным, что Геле стало стыдно – зачем боялась? Зачем сторонилась? Он, наверное, ужасно огорчался, что любимая дочка его дичится. И вовсе он не злой, просто слишком умный, бедняжечка, от этого и взгляд такой нехороший.
Она взяла доктора за руку:
– Ничего страшного, папа. Поедем скорее, куда там мы собирались.
– Извозчика вам кликнуть? – услужливо спросил дворник, но Василий Савельевич отмахнулся:
– Я сам, – выскочил на тротуар, стащил перчатку и как свистнул в два пальца!
Геля даже немножко повизжала и в ладоши похлопала – никто из ее знакомых не умел так замечательно свистеть!
На свист прибежала лошадь! Настоящая лошадь! Рыжевато-коричневая, с чуткими ушками и белой звездочкой во лбу, вся плюшевая, как игрушечная, – только живая! Коляской, в которую она была впряжена, правил бородатый дядька в шляпе, похожей на перевернутую кастрюлю, но это все было неважно, а вот лошадь!
– Можно, я ее поглажу? Можно? – заканючила Геля.
Доктор вопросительно взглянул на дядьку в кастрюльной шляпе.
– А чего ж нельзя? Не тревожьтесь, барин, Любушка моя смирная, не обидит.
Геля дотронулась до белой звездочки, погладила пушистую рыжую челку и все никак не могла наглядеться на чудесную лошадку, все гладила и гладила.
– Да что ж вы, барышня, так около нее упадаете? Али лошади никогда не видали? – посмеиваясь, спросил извозчик.
Геля кивнула, покачала головой, снова кивнула – ах, неважно, пусть сами разбираются.
