другую сторону, повернули направо и стали подниматься в гору.
— Стой! — вдруг сказал рыжий.
Петька остановился.
— Ты пионер?
— Да, — твердо ответил Петька. — Только не знаю, как теперь. Теперь же оккупанты здесь, немцы…
— Всё равно пионер. Тебя ведь никто не исключил из пионеров?
— Нет, что ты!
— Ну, так вот, дай честное пионерское, что ты никому не расскажешь, где я живу, даже если пытать будут.
Петька посмотрел на рыжего.
— Честное пионерское!
— Вот теперь вместе будем, — протянул руку Фомка. — Пошли.
Он быстро побежал в гору. Петька едва поспевал за ним. Поднявшись на вершину, Фома остановился. Петька догнал его, оглянулся… Город лежал внизу. Наверху высилась почти совсем разрушенная церковь.
— Далеко еще до твоего дома? — спросил усталый Петька.
— Нет, уже пришли. Вот мой дом… — и Фомка указал на развалины церкви. — Только, смотри, я тебе первому дорогу показываю. Ты вроде свойский, — несколько смущенно добавил рыжий.
Обойдя развалины кругом, он юркнул под большую плиту, Петька последовал за ним. Затем Фомка отодвинул в сторону замшелую доску, за которой оказалась довольно большая дыра.
— Лезь за мной, не бойся, — пригласил он и быстро спустился в подземелье.
Не без колебания Петька влез в темный ход. Рыжий прикрыл дыру доской и сказал:
— Держись за меня, я на память дорогу знаю. И голову пригни, а то разобьешь.
Мальчики долго пробирались среди развалин. Наконец рыжий остановился.
— Сейчас зажгу свет, — сообщил он и, повозившись в темноте, зажег свечу, по-видимому заранее припрятанную на такой случай где-то среди кирпичей. — У меня тут, брат, всё организовано, — продолжал он, посмотрев на своего нового друга.
— Как же ты тут ночуешь? — удивился Петька.-^ Здесь холоднее, чем на улице.
— А я не тут сплю, — ответил Фомка. — Теперь только подъем начнется. Лестница-то плоховата, но ты держись.
Фомка пошел вперед. Петька последовал за ним, цепляясь руками за кирпичи и выступы.
— Не бойся, вот так… — подбадривал Фома. — Ничего, привыкнешь. Потом сам в темноте будешь свободно лазать. Я тоже сначала не умел.
Мальчики поднялись еще выше. Показалось синее небо. Высоко над Петькиной головой блеснули звезды, видневшиеся в проломах крыши. Но Фома продолжал карабкаться вверх по шаткой лестнице.
— Вот и пришли, — заявил он, когда мальчики очутились на площадке перед небольшой узкой дверцей. При свете свечи Петька прочитал вырезанную ножом на двери надпись: «ФОМА!»
Дверь отворилась, и Петька перешагнул через порог Фомкиной квартиры.
— Сейчас зажжем «большой» свет, — сказал Фома тоном гостеприимного хозяина. — Только окно закроем.
Пока Фомка возился с окном, брякая чем-то в темноте, Петька стоял насторожившись.
Вдруг из полутьмы к нему на плечо прыгнул какой-то мохнатый зверь.
— Ой! — испуганно вскрикнул Петька.
— Это Васька, кот, — успокоил его Фома. — Вася, друг, ты что это людей пугать вздумал?
Кот перескочил к Фоме и, потершись головой о рыжие лохмы мальчика, ласково замурлыкал.
При свете маленькой лампочки Петька смог осмотреть, наконец, жилище Фомы.
На стене висел аккуратно вставленный в позолоченную рамку портрет Кирова. На узком выступе другой стены — портрет Ленина в черной рамке с золотым венком вокруг. Откуда только Фома раздобыл эти портреты и старинные рамки? Вглядевшись, Петька увидел на стенах еще портреты Ворошилова, Буденного.
Посмотрев на Фому, мальчик спросил:
— А ты не боишься?
— Чего? — удивился рыжий.
— Как чего? — в свою очередь изумился Петька. — А немцев? Ведь за такие портреты вешают.
— Тебе сколько лет? — неожиданно спросил Фомка.
— Четырнадцать… — недоуменно протянул Петька.
— Вот и мне столько же, — важно молвил Фома. — А если четырнадцать, — что же ты трусишь, как маленький? Не знал я, что ты такой трус, а еще говорил, — пионер! Разве пионеры боятся? Я вот год с этими портретами живу и никого не боюсь.
Но видя, что Петька смутился, Фома тут же примирительно добавил:
— Не робей! Фрицы сюда не полезут. Им и в голову не приходит, что здесь жить можно.
Разговаривая, Фомка достал из железного ящика, заменявшего ему кладовку, хлеб и вяленую рыбину. Всю еду он разделил на равные части; свою долю получил и кот Васька.
— Ужин готов, — объявил молодой хозяин.
После ужина Фомка начал стелить постель. Дело это было несложным. Спальней ему служила маленькая ниша, где лежала свежая солома, накрытая плащ-палаткой.
— Раздевайся, вместе спать будем, — пригласил Фомка, указывая на это ложе. — Давай к стене, а я с краю.
Петька послушно улегся. Фома навел в комнате порядок, закрыл дверь на крюк и лег рядом с Петькой. Петька лежал неподвижно, глядя в потолок.
— Слушай, — вдруг спросил Фома, — а как же это случилось, что у тебя всю семью, ну… сразу?
Петька приподнялся и сел.
— Мы до войны в Гатчине жили, — помолчав, сказал он. — Хорошо жили. Отец на станции работал диспетчером, а мать дома, с нами. Нас трое было: я да еще младшие — Володя да Нина. Домик свой был, огород… Мать козу держала, Варькой звали. Озорная— чуть спиной повернешься, подойдет и боднет. Не со зла, а так, поиграть. Я ее хотел дрессировать для цирка, уже начал, только мама запретила, сказала, — молоко у Варьки испортится. Мы с отцом на рыбалку ходили, летом в отпуск он всегда меня с собой брал. Хорошо было… А тут война. Ой, что у нас на станции делалось! К фронту эшелоны военные, а оттуда раненых везут, эвакуированных… Отец и дома не ночевал. Я ему на станцию носил, что мама сварит. Оружие ему выдали — пистолет. Хороший! Батя, когда его чистил, и мне подержать давал. Батя у меня партийный был.
Он хотел, чтобы мы уехали в Ленинград, к знакомым, а мама ни за то. Уезжать, говорит, так всем вместе. Поедем, когда тебе приказ дадут эвакуироваться. У коммунистов, говорит, семьи не бегают. Она у меня тоже, знаешь, какая была твердая, мамка моя. Скажет— и всё.
Петька помолчал, отдавшись воспоминаниям. Фома нетерпеливо шевельнулся.
— Ну! И что же?
— Да вот нагрянули немцы вдруг. У нас дома всё сложено было на случай, если немцы придут, а я — за вахтенного. Отец, когда на станцию уходил, сказал: 'Тебе, Петро, вахту держать. Как просигналю, — будешь грузить пассажиров, мать и ребятишек». Он раньше на флоте служил, любил сказать по-морскому. У меня и вахтенный пост был — на столбике у ворот.
И вот, слышу, стрельба страшная поднялась у станции, взрывы… Потом отец идет. Понимаешь, не бежит, а идет, только быстро-быстро так и руку зажимает, а по руке кровь… Сам спокойный, а бледный, бледный… Вошел в дом, маму обнял. «Уходим, — говорит, — Наташа… если успеем».
Я за поленницу побежал. У меня там, за дровами, здоровый нож был спрятан, совсем кинжал. Мне один раненый подарил. И только я туда, как слышу, — шум на дворе, крик. Один голос противный такой. Орет, будто и по-русски, а всё не по-нашему: «Ти коммунист, оружий в руках имеешь!» А отец спокойно так отвечает: «Да. я коммунист, и на меня не орите. Я здесь у себя, а вас сюда никто не звал!»
