Впереди всех стоял Илья Лихой. Он был бледен и, видимо, волновался. Свою шапку, которую он держал в руках, он смял чуть не в блин.
Анфиса Захаровна вышла провожать мужа. Катя выглядывала из сеней. За нею теснились холопки с Феклой Федотовной во главе. В числе их были и Аграфена, и Та- исья.
Груня едва взглянула на толпу холопов, сейчас же заметила Илью, заметила и его взволнованный вид. Сердце ее екнуло. Предчувствие подсказало ей, что Лихой что-то задумал, и это «что- то», как она могла догадаться, было не чем иным, как просьбой о дозволении жениться на ней, на Груне. Девушка испытывала что-то вроде страха; она изменилась в лице и украдкой перекрестилась.
—
Ты смотри, Степан, вези с оглядкой. Знаешь, дороги теперь какие, упаси Бог вывалишь, — кричала Анфиса Захаровна кучеру.
—
Да что ты, мать! Дети малые мы, что ли? Мы и сами Степку, коли что не доглядит, взъерошим во как! — со смехом сказал Степан Степанович и добавил, обращаясь к Марку: — Ну, лезь в сани, племяш!
—
Боярин! Степан Степанович! Заставь Бога за тебя вечно молить! — раздался голос из толпы холопов.
Кречет-Буйтуров обернулся к ним.
—
Надо кому что?
Илья вышел и повалился в ноги своему господину.
—
Что тебе? — спросил боярин.
—
Батюшка-боярин! Дозволь пожениться!
—
Пожениться? Что ж ты это разом надумал, что ли, что не вовремя просишь? Видишь, еду, некогда мне… На ком же ты жениться хочешь?
—
На Аграфене.
—
На Аграфене? Приглянулась девка?
—
И-и! Куда как!
—
Ишь ты! Даже куда как, хе-хе! Ну, женись, что же, дозволяю. Детей больше разводите — мне выгодней, хе-хе-хе!
Илья ударил лбом в землю.
—
Благодарствую, батюшка-боярин! — вскричал он радостным голосом.
—
Женись, женись, коли охота пришла! — говорил, уже усевшись в сари, Степан Степанович, а потом добавил — Это которая же Аграфена? У нас их три.
—
В дому у тебя служит.
—
Что-то не помню.
—
Служила прежде на дворе, а намедни ты сам ее на работу в дом назначил.
—
А, вот которая! — протянул боярин и насупил брови. — Ну, на этой тебе жениться нельзя! — неожиданно отрезал он.
В первую минуту Илья остолбенел, потом пробормотал:
—
Почему же?
—
Не пара она тебе.
—
Смилуйся, господин! — взмолился холоп.
—
Нельзя, нельзя! Ну, что тут толковать! Прощай, жена, прощай, Катя. Трогай, Степан!
Илья уцепился за сани.
—
Боярин! смилуйся, Бога ради!
—
Нельзя, нельзя!
Холоп не отставал и бежал за санями. Степан Степанович грозно нахмурился.
—
Пошел прочь! Нельзя, говорю, и шабаш! Ну? Прочь! — крикнул он, замахиваясь на Илью.
—
Боярин! Смилуйся! Люба она мне…
Он не договорил — боярский кулак больно ударил его в лицо.
—
Побей, побей! Только ее мне отдай! — вопил Илья.
—
Одурел ты совсем, холоп. Ну, Степан, подстегни коней.
Кони дернули. Сани стали выезжать за ворота.
Илья вдруг озверел.
—
Бога ты не боишься, боярин! Сердца в тебе нет человеческого! Волк ты, а не человек! Хуже волка — прелюбодей нечестивый! — неистово закричал он.
—
А! Ты так! Стой, Степан! — грозно крикнул Кречет- Буйтуров, выскочил из саней и кинулся к холопу.
—
Не подходи — убью! — прорычал тот и так грозно сверкнул глазами, что Степан Степанович круто повернул назад.
—
Гей! Люди! Взять его! Бить его на конюшне, пока душа в нем держится! — с пеной у рта прохрипел он.
—
Забей, забей до смерти! — Это лучше будет, окаянный! Волк! Блудник! — кричал Илья.
Несколько холопов кинулись на него. Через минуту он уже лежал связанным на снегу.
Марк Данилович, молча смотревший на происходившую перед ним сцену, не выдержал, когда несчастного холопа потащили к конюшне.
—
Дядя! Бога ради, прости его! — сказал он.
—
Нет, как можно! — запротестовал Степан Степанович.
—
Ну, для меня… Сделай милость!
—
Не мели пустяков! Его надо выпороть. Этакий озорной холопишка!
В добрых глазах Марка засветился огонек.
—
Если ты его не простишь, то ты мне — не дядя, а я тебе — не племянник, — отчеканил Марк Данилович.
Дядя довольно свирепо посмотрел на него, потом погладил свою бороду, словно раздумывая, выгодно или невыгодно ссориться с племянником, крикнул холопам: «Отпустить!» — и, не глядя на Марка, быстро уселся в сани. За ним сел снова и племянник.
— Ну, трогай живее, что ли? — крикнул кучеру боярин так гневно, что тот с перепугу принялся нахлестывать лошадей.
Кони рванули. Сани круто повернули за ворота.
XI
. ЦАРЬ ИВАН ГРОЗНЫЙ НА ПОРОГЕ СМЕРТИ
Яркое солнце не может проникнуть сквозь плотные занавесы окон. В комнате полутьма. Смутно рисуется большая, широкая и высокая кровать с резными золочеными ножками, с бочками из слоновой кости и черного дерева. Над кроватью полог темный, бархатный, с вышитыми золотом двуглавыми орлами. Тяжелые золотые кисти свесились с полога и висят недвижно, не качнутся — в комнате нет ни малейшего движения воздуха. За пологом еще темней.
На белом шелку подушки виднеется желтое лицо с впалыми закрытыми глазами. Жидкие, длинные усы окружают плотно сжатые тонкие губы, падая к подбородку, с которого спускается на грудь сильно тронутая сединой поредевшая борода. Косматые нависшие брови сдвинуты над крючковатым длинным носом. Теплое одеяло отброшено и не закрывает длинного тощего тела.
