Я очень старался вернуть отобранную у моей пациентки нормальность. Применял все, чем владел: лекарства, убеждения, гипноз. Но лекарства щедрее проявляли вредные побочные качества, нежели целительные; убеждения не убеждали, а гипноз не гипнотизировал.
Тогда она, опасаясь, видимо, что я от нее откажусь, принялась доказывать, что уже приноровилась к своему положению и что у нее с моей помощью вот-вот все будет в порядке. Однако, когда мои пациенты чересчур старательно утверждают, что у них все нормально, я настораживаюсь, подозревая, что с их нормальностью дело обстоит скверно. Благополучный, как правило, благополучие свое не рекламирует…
Муж — к несчастью, все-таки бывший — навещал их с дочерью по воскресеньям. «Если бы он оставил их окончательно, это переносилось бы легче, — размышлял я про себя. — Но когда он оставляет их еженедельно…»
Она была привязана к мужу неотрывней, чем к дочери. А для дочери отец был дороже мамы. Так при посещении их дома виделось мне, психиатру… Который обязан быть и психологом. Более того, мне представлялось, что они его друг к другу ревнуют.
Четырнадцатилетняя дочь, которую мать нарекла Валентиной, потому что Валентином звался отец, виновником отца не считала. Мать же она не жалела, а, наоборот, порицала — предвзято и нелогично:
— Как избалованное дитя, не могла обойтись без «чертова колеса»! В результате мне придется обойтись без отца… «Чертова колеса» ей захотелось!
«С жестокой радостью детей…» всплыла в памяти лермонтовская строка. Радости в словах дочери не было, но и сострадание отсутствовало. Это не увеличивало горе моей пациентки, ибо увеличить беспредельное невозможно.
А ту, оперевшуюся на руку ее отца, дочь при мне ни разу не осудила. Следуя, быть может, расхожей, но неубедительной формуле: «Победителей не судят». Неубедительной, потому что иных тиранов- победителей судят, но чаще всего запоздало, «впоследствии». (К данному случаю это, впрочем, отношения не имеет…) И, безусловно, она ту женщину понимала: «Как можно папу не полюбить? Но как мама смела его отдать?!»
Бывало, что на следующий день после родительских школьных собраний какая-нибудь подружка извещала Валентину примерно так: «Мой папа обратил на твою маму внимание. Даже назвал ее очень красивой… Потихоньку назвал, мне на ушко, чтобы не обидеть мою маму». Валентина при этом удовлетворения не испытывала: лучше бы посчитали красавцем папу, копией которого она, как сама с гордостью меня уведомила, являлась.
— Мужа моего красивым не назовешь, — будто успокаивая себя и оберегая его от посягательниц, сказала однажды Света. И спохватилась: — Но для мужчин это, простите за банальность, не имеет значения.
— Как сказать! — возразил я.
— Вот Наполеон, к примеру, красотою не отличался и телосложением был мелковат, а женщин завоевывал без всяких сражений.
— Ну, сравнивать вашего мужа с Бонапартом смешно! Да и вообще «нет ничего сомнительней аналогий», как заметил великий философ.
Тактично, не вызывая бурных протестов, но все-таки развенчивать бывшего мужа входило в мою психологическую задачу.
А пациентка, и вправду, была хороша. Однако не помогло…
Я вполне убежденно ей втолковывал, что свою личную судьбу она еще в состояний роскошно устроить. Пытался оценивать ее восхищенными взглядами. Женщины на подобные восторги — даже безразличных для них мужчин — обычно реагируют автоматически. Но мои, врачебно продуманные, восхищения оставались незамеченными. Она ждала только тех утраченных взглядов, дождаться которых уже не могла. Скончавшаяся страсть, увы, реанимации не подлежит.
Света же предпочитала судьбу свою доканывать, добивать… Никаким альтернативным романтическим вариантам внимать не желала.
Несмотря ни на что, я отказываться от непослушной пациентки не намеревался, потому что был ею покорен. И ей благодарен… Нет, покорен не внешними данными (психиатр на это по отношению к больной права иметь не должен!). И не за внешние достоинства был благодарен, а за то, что она, не сдаваясь, удостоверяла: сумасшедшая любовь еще на земле возможна.
