Террор на пороге

^{Мусульмане верят, что Кааба выстроена патриархом Ибрагимом (Авраимом) и его сыном Исмаилом. Для террористов это не имело значения}

^{«Интервью» террористов, захвативших зрителей мюзикла «Норд-Ост», Москва, 2002 г.}

^{Готовится штурм здания на Дубровке}

^{Шахидские пояса, отобранные у террористов. Москва, 2002 г.}

^{Итальянский круизный теплоход «Ахилле Лаура» был захвачен террористами в октябре 1985 г.}

— Муж мой до этого… и в мыслях-то мне ни разу единого не изменил. Я ручаюсь!.. — продолжала она. — Он не изменял никому: ни мне, ни друзьям, ни больным, которых спасал.

Бывший муж был хирургом. Он, оберегая жену, не делился сложными подробностями хирургической деятельности… казавшейся ей героической: постоянно вторгаться в недра людских организмов! Для себя она обозначила его профессию одним благородным словом: спаситель… С малолетства Света дивилась — как непостижимо таинственным — двум профессиям: авиаторов, поднимающих в небеса и возвращающих на землю гигантские авиалайнеры, и хирургов, возвращающих на землю подчас обреченных.

— Поверьте, для хирургов это просто работа, — упорно решал я психологическую задачу.

— Нет, это подвиг! — не подчинялась она. — Мой муж стольких спас…

Я, не будучи ни летчиком, ни хирургом, возвращал ее бывшего супруга «на землю». Точней, приземлял… А она его не прекращала боготворить.

Я настойчиво советовал другим, да и самому себе, оголтело не очаровываться, — тогда и разочарования не станут оголтело жестокими. «Цените, но не переоценивайте! А заодно и не путайте разочарование с крахом!» — подсказывал я. Предлагать это Свете было уже поздно, — и я старался напрасно.

— Высокий удел моего мужа — спасать! Может, вы с ним тоже поговорите?

— Ну… вы-то хотите, чтоб я не столько поговорил, сколько отговорил. Если б я состоял в его близких приятелях, то смел бы попробовать. А в нынешней ситуации… медицинская этика не дозволяет.

Насчет этики я придумал. Но все же его пригласил…

«Взрослый ребенок» говорят о человеке, которого жизнь до изумления ничуть не разочаровала, не обломала, не проучила.

— Добрый в любом возрасте сохраняет в себе детство, — пояснял мне зачем-то профессор, определивший мое направление в медицине. Перефразируя классика, он поучал: «Поэтом можешь ты не быть, но психиатром быть обязан!». И уточнял: «Потому что времена на нашей планете бушуют безумные».

Он напоминал и пушкинские строки, их-то уж не смея перефразировать. Во-первых, это был Пушкин, а во-вторых, строки те до сей поры определяют значение психиаторского призвания:

Не дай мне Бог сойти с ума!
Нет, легче посох и сума…

Профессор предупреждал, чтобы я следовал не только его советам и авторам медицинских учебников, а прислушивался бы и к размышлениям философов, художников слова. Да и собственными методами лечения не пренебрегал…

Сам он классическую поэзию и прозу в союзники себе призывал часто. К чему и меня пристрастил… Лишь с той самой лермонтовской строкой — относительно «жестокой радости детей» — профессор вступал в неуверенное противоречие. Неуверенное, так как не в детях он учил меня видеть исключительно доброту, а во взрослых, сумевших детство в себе сберечь.

И вот предо мной возник именно такой человек… Уже в первые минуты детскость проявила себя в незащищенной открытости и неприспособленности к злонамеренной, заранее подготовленной оборонительной лжи (кстати, безвредно, по мелочам дети врут не задумываясь).

Задиристый вихор на макушке дополнял мальчишеский облик моего посетителя.

Он с ходу и виновато поведал о своем тупике: в новый дом навсегда вселился, а со старым никогда до конца не порвет. И я поверил, что он разрывается.

Женщину из «чертова колеса» я не знал, — и потому, не задумываясь, выбрал для сочувствия свою пациентку.

А он продолжал передо мной распахиваться.

Все сводилось к одному и тому же: второй женой своей он безысходно околдован, заворожен, но и первую вышвыривать из жизни немыслимо: как матери или старшей сестре, он ей многим и безмерно обязан… Таких слов, как «немыслимо» и «безмерно», Валентин не произносил, но они подсказывались интонацией, выражением лица.

Годами он был старше «старшей сестры», но как ребенка, пусть и взрослого, она его взращивала, а иногда и заслоняла собой.

Значит, именуя мою пациентку «дитем», да к тому же «избалованным», их общая дочь не была справедлива. Я подумал, что сберегать в себе такого ребенка не обязательно… Да и сходство с отцом она себе, по-моему, вообразила. Общих черт я, как ни всматривался, не обнаружил. Разве что подбородки у обоих были настоятельно волевые, но воля разных людей служит и разным целям.

Светлана не замечала предательства дочери. Ее нрав, привыкший к взаимопониманию и сердечности, не научился атаковать и был лишен иммунитета по отношению к атакам со стороны.

Согласно исповеди «взрослого ребенка», выходило, что как раз Светлана расставалась не только со своим мужем, но и со своим сыном. Горестная и запутанная получалась коллизия. «Каждая несчастливая семья несчастлива по-своему…» Прав был Лев Николаевич.

Я пробормотал что-то нелепое о его долге перед единственной дочерью.

— Ни на миг не забываю о ней… Появился, откровенно говоря, и долг перед дочерью будущей.

— Она ожидается?

— Через пять с половиной месяцев.

Его открытость требовала и точности в цифрах. Коллизия в своей запутанности все