— и все стали ответственными работниками Народного комиссариата путей сообщения с четырьмя звездочками в петлицах, что соответствовало армейскому генеральскому званию.
Главный инженер Мостотреста Народного комиссариата путей сообщения Евсей Фейнберг возводил железнодорожные мосты во многих республиках страны, построил вагонно-ремонтный завод на Урале (станция Синарская)… За одиннадцать лет, прожитые в России (1926–1937), им сооружено и введено в действие столько «объектов», сотворенных смелыми инженерными идеями и творческими способностями, что другим бы хватило на долгие-предолгие годы, чтобы быть признанными, достойными уважения и благодарности своего народа… Но, увы, такие выдающиеся люди, какими были мой отец и его друзья, вызывали раздражение у серости и ничтожеств. Им мешали спокойно жить и творить, пренебрегая огромной пользой, кою они приносили государству.
Последним «детищем» моего папы было строительство железнодорожного моста через реку Каферниган, что протекает в Туркменистане.
Отец и в повседневных человеческих отношениях, в житейской «будничности» и в поступках государственной важности неизменно проявлял свою порядочность, не терпевшую нравственных компромиссов, неформальную заинтересованность в судьбах людей и всего, за что призван был отвечать. Его характер интеллигента, не бряцающий знаниями и изысканным воспитанием, коими он обладал в полной мере, а естественно, не настырно всегда оставался на стороне справедливости и добра. На сделку с совестью он не шел даже в самых критических ситуациях.
По воспоминаниям близких и знакомых нашей семьи тому примеров было множество — всех их не перескажешь в этом моем беглом изложении. Приведу пример особо дорогой мне, документальный, и на первый взгляд самый обычный — строки из папиного письма, написанного в 1936 году из Средней Азии, где, как я уже упомянула, он руководил строительством очередного железнодорожного моста. Каким-то чудом это единственное письмо ко мне сохранилось, хотя наша семья много раз из-за обысков и конфискаций, войны и блокады Ленинграда, послевоенной неустроенности теряла все, всего лишалась… Но это письмо уцелело и осталось для меня бесценным свидетельством любви незабвенного отца, его трогательного отношения к маленькому по возрасту, но, вероятно, достойному, по его мнению, уважения существу…
«Моя любимая дочурка! Мое письмо ты получишь в день своего рождения. Тебе исполнится пять лет. Ты теперь стала большой девочкой — и я буду писать тебе отдельные письма. Ко дню твоего рождения мамочка купит тебе за меня подарок, а когда я приеду в Москву, то привезу много игрушек. Я по тебе очень скучаю. Мама обещала прислать мне твою фотографическую карточку, но почему-то не присылает. Поторопи ее. Я ведь тебя очень давно не видел, а по карточке смогу узнать, как ты сейчас выглядишь. Попроси мамочку, чтобы она за тебя написала ответ на мое письмо. Ты ей будешь диктовать, а она напишет. Напиши, что тебе подарили ко дню рождения. Какие игрушки больше всего понравились. Напиши, как ты проводишь время, сколько и с кем гуляешь. Что ты делаешь, когда мама уходит на работу? Напиши обо всем подробно. Крепко тебя целую.
В эпоху «великого террора» отца несколько раз снимали с работы (иностранный специалист «не вызывал доверия»!), исключали из партии, а затем восстанавливали: он был еще нужен! В те короткие периоды, когда оставался не у дел, зарабатывал крохи, чтобы помочь жене-машинистке: давал сеансы одновременной шахматной игры на тридцати досках, составлял кроссворды для журнала «Огонек», делал переводы технической литературы, чертежные работы…
Ожидая неизбежного ареста, Евсей Борисович 12 февраля 1937 года фиктивно разводится с моей мамой Марией Георгиевной, дабы ее и меня, их дочь, не постигла судьба семьи «врага народа». На обратной стороне свидетельства о прекращении брака (номер 138) написано рукой заведующей бюро ЗАГС: «Договоренность. Дочь Татьяна остается при матери. Отец обязуется уплачивать ежемес. одну четвертую часть своего заработка». И подпись.
Выходя из ЗАГСа, мои родители так тесно и нежно прижались друг к другу, что швейцар поздравил их с «законным браком» и пожелал счастья…
Об этом периоде жизни нашей семьи Анатолий Алексин написал повесть «Ночной обыск», естественно, переработав биографические факты в литературный сюжет. Повесть посвящена памяти моего отца… Впервые она появилась на страницах «толстого» московского журнала «Октябрь». Но я опять забежала вперед.
По рассказам мамы, папа уже давно понял, как он и многие, очень многие безупречно честные люди тяжко заблуждались в своих идеалистических представлениях «о благостном коммунистическом будущем для всего человечества». Но причиной полного прозрения стало для него убийство Кирова. В тот вечер он сказал маме: «С революцией покончено окончательно! Это будет использовано для развязывания террора еще невиданного!»
Кстати, вскоре к нему пришел его давний, с мурманских времен, друг Петя Северов, который — случаются же и такие совпадения — был близок к братьям Румянцевым: именно их сестра послужила очень пригодившимся чекистам поводом для того, прозвучавшего в Ленинграде, выстрела. Она была одной из помощниц Кирова, домой возвращалась позже, чем хотел бы ее муж Николаев, о котором Петя отозвался как об агрессивном шизофренике. Тот жену безумно ревновал, грозился убить Кирова. Об этом работники из охраны сообщили в Москву, но оттуда никаких указаний не последовало. Николаев свою угрозу осуществил (ему «не помешали»!). Его арестовали, допрашивали, а однажды по дороге в тюрьму он был убит. Братьев Румянцевых арестовали сразу. Петя ожидал ту же участь.
Через какое-то время после того разговора к папе пришла уже Петина жена и сообщила, что его «забрали», а ее с грудным ребенком выселяют из квартиры… Петя, к сожалению, не сообразил, как это сделал мой отец, фиктивно развестись с Сусанной. На дворе был уже 1935 год.
Второго мурманского друга Михаила Зингера арестовали 13 августа 1936 года у него дома. А его жену Татьяну с маленьким сыном Эльгардом выслали. Миша был расстрелян в Москве 8 октября того же года, а жена и сын вернулись в Москву нелегально осенью 1943 года и семнадцать лет так и существовали на нелегальном статусе в небольших городках под столицей нашей родины.
В чем же провинился перед страной Михаил Зингер? Он был одним из первых и главных создателей промышленных центров и портов Норильска и заполярной Дудинки. В середине тридцатых организовал на Урале добычу сырья, необходимого для производства титана, без которого впоследствии стало бы невозможным создание космических кораблей. Вот, вероятно, за подобные «прегрешения» и был загублен еще один талантливый человек.
Жизнь всей страны погрузилась в ад.
У Анатолия Щиголя, самого близкого друга папы с мурманских дней совместной работы, открылся скоротечный туберкулез — и он скончался в январе 1937 года. На похоронах Евсей был все время рядом с женой То ли — Зиной и, видя ее неутешное горе, сказал: «Ты не переживай так. Ведь Толя умер дома, в семье, а мы умрем неизвестно где…» Те трагические фразы Зинаида Мартинсен запомнила и воспроизвела их в письме, написанном по моей просьбе рассказать «о Севе и Марочке», об их жизни: «Очевидно, он думал не только о себе, но и о своих уже репрессированных друзьях, да и вообще обо всех, незаслуженно и жестоко погибающих… В те дни Сева ожидал решения своей участи.
Тяготясь своим неопределенным положением, он написал Кагановичу письмо с просьбой либо дать ему возможность работать, либо как-нибудь иначе решить его судьбу. Это был крик души измученного человека. Но никого из власть имущих он не тронул. Наоборот, напомнив о себе, Сева, возможно, ускорил события». И еще; «Как-то, во время наших мучительных от ожидания грядущих событий хождений по городу, мы с Севой зашли в Исторический музей. И в зале, посвященном декабристам, он сказал: «И о нас, как о декабристах, будут вспоминать». И далее: «Сева дал мне прочитать отпечатанное на папиросной бумаге «Завещание» Ленина. Очевидно, он и его друзья по оппозиции еще с мурманских времен пытались бороться с грозой «культа личности». Но силы оказались неравными».
