Кругом — вражеский ад, и на этом фоне с особой пронзительностью звучит завершающая строка про ту самую артиллерию:
Демобилизовавшись, дядя Саша с женой Ольгой Владимировной, которая добровольно разделила его ссылку на Колыму, как некогда это сделали декабристки, и с дочерью Людмилой возвратился в Ленинград. С 1950 года до своей кончины в 1957-м доктор Александр Борисович, как говорили, «врач от Бога», работал в детской поликлинике. Он очень любил детей, а они — своего доктора Сашу.
Не могу не отметить, что дочь дяди Саши, моя двоюродная сестра Мила, помогла мне восстановить некоторые важные детали тяжкой пути-дороги семьи Фейнбергов…
Супруг мой, писатель Анатолий Алексин, около пятнадцати лет вел в Москве по Центральному телевидению популярную передачу «Лица друзей», для участия в которой приглашал известных всей стране деятелей науки, литературы, искусства, педагогики, космонавтики… Одним из частых вопросов, с коим он обращался к своим собеседникам, был такой: «Когда вы впервые влюбились?» Сам Анатолий влюбился еще в детском саду, о чем рассказал в своей книге воспоминаний «Перелистывая годы…».
В этом отношении я была существом отсталым. Довольно плотно окруженная поклонниками (еще раз прошу не счесть это нескромностью!), я никому не отдавала предпочтения. Одета я в те годы была, как уже написала, более чем скромно. Но вдруг случилось чудо: еще одна мамина подруга, тетя Муся, поминаю и ее с благодарностью, искусно шила, хотя и не была профессиональной портнихой. Ей, видимо, было больно, что я столь неважно «экипирована». Она купила для меня шикарный материал «японш» в бело-красно- синюю клетку и сшила платье, которое для той поры выглядело роскошно… Надев его, я сразу же отправилась к маме на работу — в контору «Метростроя», куда ей к тому времени удалось устроиться машинисткой в редакцию их профессиональной газеты. Пошла, чтобы перед ней первой предстать в этом новом наряде. Мне казалось, что все встречные (а пройти нужно было Литейный проспект и половину Невского) смотрели на меня, любуясь столь праздничным одеянием. Когда я, наконец, поднялась в редакцию, мое лицо было таким же красным от смущения, как одна из клеток на платье.
А потом… в том самом платье и по приглашению первокурсников Ленинградского высшего мореходного училища — сама была еще десятиклассницей — я появилась у них в училище на балу в честь «годовщины Великого Октября». Оглядевшись, увидела, что ко мне сходу направляется высокий молодой человек с пятью нашивками на левом рукаве форменной одежды, то есть курсант-пятикурсник. Не обращая внимания на окружавших меня «юнцов», пригласил на танец. Танец тот продолжался очень долго…
Все случилось, как у Татьяны пушкинской: «Пришла пора: она влюбилась». Да еще как! Первая любовь, естественно, представлялась и последней, хоть оказалась весьма непохожей на ту, что грезилась в девичьих мечтах.
Парень был старшим сыном в беднейшей семье украинского горняка со множеством детей. Однако «простолюдинское происхождение» не обделило его тонкой, поэтичной душой. Не будучи обучен «хорошим манерам», он, например, стеснялся садиться с нами за стол: не знал, как пользоваться столовыми приборами. Не умел проявлять свои чувства вслух… Но оказывался трогательно внимательным к моим житейским проблемам. Пригласив как-то меня в свою «взрослую» компанию, он заметил, что я промочила уже изрядно поношенные туфли и сушила ноги возле пылающего в печке огня. В следующий раз он явился в наш подвал с тремя сокурсниками. Оказалось, что они вчетвером, сложившись, купили мне элегантные бежевые лодочки на высоких каблуках, которые стали моей первой не. нищенской обувью. Один бы он постеснялся принести тот подарок…
Думаю, под влиянием наших отношений Иван Болотов начал писать стихи, думать о перемене мореходной карьеры (что и свершилось через годы, после того как отслужил положенный срок на крайней южной «точке» России: поступил в Ленинградский университет на филологическое отделение). А тогда…
Любовь была первая, но, повторюсь, мечталось, чтобы рна оказалась последней. Однако произошло то, о чем так пронзительно и с такой безнадежностью написал Блок: «Что же делать, если обманула та мечта, как всякая мечта, и что жизнь безжалостно хлестнула грубою веревкою кнута?» Расскажу коротко: после выпускного вечера, на следующее утро, я, даже не дождавшись вручения «аттестата зрелости», отправилась в туристический поход. А Иван, как я полагала и как он мне об этом «доложил», в тот же день улетал на стажерский полугодовой срок в морское плавание.
По возвращении из похода меня ожидали две новости: о первой, хлестнувшей «грубою веревкою кнута», сообщила мне подруга: она встретила Ивана через несколько дней после его предполагавшегося отъезда с молодой женщиной, которая, как я позже узнала, была его землячкой и многолетней подругой. Их отношения отнюдь не носили платонического характера. Удар был такой силы, что, когда через полгода Иван, все же ушедший в плаванье, вернулся, я не стала выслушивать оправданий: для меня предательство никогда не заслуживало прощения. А тем паче в годы максималистской юности!
Второе известие было скорее сюрпризом… Уходя в поход, я поручила маме забрать выпускные документы и передать их в Ленинградский университет на исторический факультет. Но по дороге в школу она встретила нашу историчку Лидию Васильевну Трусову, которая поинтересовалась, где Таня собирается продолжить образование. Мама ей ответила: «Решила пойти по вашим стопам: она обожает историю!»
Был июль сорок девятого года. И наша любимая учительница, сознавая, в какой стране и в какие времена она живет, не побоялась сказать моей маме: «Я очень люблю вашу дочь и прошу вас: не ломайте ей жизнь. Хорошо знаю Танин характер: она не сможет лгать своим ученикам, как это, увы, приходится делать мне, не по своей воле, бесцеремонно искажая исторические события!»
Для мамы те слова прозвучали весьма убедительно: подлинные «исторические события» она испытала на своей горькой судьбине. И мама отнесла документы в Ленинградский Государственный Первый педагогический институт иностранных языков на английский факультет. В школе я учила немецкий, относясь к нему с той же максималистской бескомпромиссностью юности: совсем недавно завершилась война с Германией — о немецком факультете для меня даже речи не могло возникнуть. Мама это понимала.
Так я стала студенткой того института и благословляю судьбу: английский язык всю жизнь был моим неизменным подспорьем и выручает нашу семью по сию пору.
Институт в те годы располагался в здании бывшего Смольного заведения для купеческих девиц, поблизости от Смольного института благородных девиц, где в свое время воспитывались три сестры моего деда Георгия Елчанинова.
Путь пролегал туда, как и прежде в школу, по улице Чайковского, а затем — мимо Таврического дворца и парка, музея Суворова — по сказочно прекрасным местам Ленинграда.
В конце первого курса мои легкие от невероятной сырости подвального жития забили тревогу. И по категорическому требованию врачей нам предоставили небольшую комнатку при кухне, называвшейся в былые времена «комнатой для прислуги». Естественно, в общей квартире дома на Синопской набережной.
Училась я прилично, получала повышенную стипендию и уже после первого курса стала давать уроки английскою детям и внукам наших знакомых. Материально семье жить стало полегче. А студенческое бытие
