которые у меня в руках…
— А что там написано?
— Ну, например: «Кто не работает, тот…»
— Не ест! — подхватил я быстро, точно отгадывая последнюю строчку в стихах дяди Гоши.
— Нет, у нас будет написано немного по-другому: «Кто не работает, тот не смеется!» И еще: «Смеется тот, кто…»
— Смеется последним! — снова перебил я Валерика.
— Опять не угадал. У нас будет написано так: «Смеется тот, кто не только смеется!» Понимаешь? Ну, в том смысле, что не только развлекается…
— Но ведь ты знаешь, что я умею смеяться громче, всех у нас в школе!
И потом… моя воля очень нуждается в закалке. Я сам это чувствую!
— Этого еще мало!
«Ах, этого еще мало! — мысленно возмутился я. — Ну, сейчас ты поймешь, что я вам пригожусь! Что я не с голыми руками собираюсь вступить в юнукры!..»
— Рысь! Рысь, сюда! — крикнул я.
И такса послушно подскочила ко мне.
— Соседкину собаку прогуливаешь? — спросил Валерик.
— Нет, не соседкину, а свою! Теперь она моя.
— Довольно породистая…
— Довольно породистая! Да знаешь ли ты, что ее родители имели десять золотых медалей, пятнадцать серебряных и столько же бронзовых! Я уже не говорю о ее дедушке и бабушке!..
— Отдай ее нам, — сказал Валерик.
— Это невозможно: Рысь любит только меня. И просто сдохнет с тоски…
— Не умрет! А кто-нибудь из ребят будет ее воспитывать.
— Твой любимый Жорочка?
— Напрасно ты злишься: Жорка — хороший парень.
— А я плохой?
— Жорка — сильный и добрый.
— А я слабый и злой?
Валерик ничего не ответил.
— А я, значит, не могу воспитывать свою собственную таксу? Не имею права?
— Извини меня, Петя… Но ведь ты же не можешь ходить в школу. А кружок наш будет как раз при школе.
— Почему это я не могу?
— Потому что ты проходишь «курс лечения», а больные школу не посещают.
— Это вам учительница сказала? Она все перепутала!
В эту минуту из подъезда выскочил Мишка-будильник и громко сообщил:
— Восемь часов двадцать минут!
Они с Валериком побежали за ворота, на ту самую дорогу, по которой я и сегодня мог бы идти зажмурившись…
Из другого подъезда выскочил Жора, догнал их… И они побежали втроем.
Дед-Мороз аккуратно выполнял мою просьбу. Я понял, что смеяться мне теперь придется в одиночку. И в одиночку придется закалять свою волю. И, уж конечно, одному придется сидеть в темноте на служебном стуле подруги маминой юности.
Я вернулся домой. Снял трубку и набрал две двойки.
— Собака очень утомляет меня, — сказал я Снегурочке. — Просто даже отягощает… Пусть она вернется к своим хозяевам.
Словно предчувствуя разлуку, такса стала тереться о мою ногу.
— Рысь, брысь! — отогнал я ее.
— Что такое? — спросила Снегурочка.
— Это я собаке… Она наскучила мне!
— Все понятно. Заказ принят. Номер заказа тринадцать дробь семь. Больше никаких желаний не будет?
Я хотел что-нибудь попросить. Помолчал немного…
Но, так ничего и не придумав, спросил у Снегурочки:
— А почему у вас к каждому номеру прибавляется это самое «дробь семь»?
— Для пущей сказочности, — ответила Снегурочка.
— Для сказочности? — удивился я.
— Ну да. Разве ты не замечал, что семерка — одна из самых волшебных цифр? Почти все чудеса в сказках совершаются «за семью морями», «за семью замками», «за семью печатями», «в семь дней и семь ночей» или где-нибудь «на седьмом небе»!.. Значит, сегодня заказов на развлечения не будет?
— Нет. Что-то я немного устал…
Пионер-пенсионер
Я и правда устал, потому что в Стране Вечных Каникул был очень напряженный график развлечений.
Утром я выходил из дому, за углом садился все в тот же троллейбус, впереди и на боку которого было написано: «В ремонт!», и прибывал на нем в Докмераб. Там я пел «хором», ходил «хороводом», соревновался сам с собой, побеждал, забирал все призы, которые были у Деда-Мороза, получал жестяную подарочную коробку и уходил домой.
Конечно, я мог попросить Деда-Мороза изменить эту программу, но я по-прежнему боялся, что в другом представлении не будет соревнований, в которых я уже так привык побеждать. И что я не буду каждый день получать пряники, пастилу и шоколадные медали. Хотя от всего этого меня уже понемножку начинало тошнить.
Над столом у меня теперь вместо «Расписания уроков» висело «Расписание развлечений». Согласно этому расписанию, которое каждый день менялось, я после Елки непременно должен был идти в цирк, или на дневной концерт, или на какую-нибудь выставку.
А сразу же после обеда я, по маминому приказу, отправлялся в кино.
Вечером, вернувшись с работы, мама высовывалась в окно и, если я был во дворе, требовательно звала меня слушать патефон. Иногда в окно высовывался и папа.
— Домо-ой! Пора смотреть диафильмы! — командовал он.
Да, кроме кинофильмов, я еще должен был дома в обязательном порядке смотреть диафильмы.
Раньше папа, который был за «беспощадное трудовое воспитание», требовал, чтобы я сам вешал на стену свой пододеяльник, предварительно, конечно, вынув из него одеяло, и чтобы сам возился с черным аппаратом, вставляя в него узкие ленты диафильмов. Теперь папа не разрешал мне вешать экран- пододеяльник и не позволял близко подходить к аппарату — он все делал сам, а я был только зрителем.
