прямо на гриб.
Но он и не думал бежать, и я встал на коленки перед этим огромным и добрым грибом. На его шляпке, свернувшись в клубочек, как кошка на крыше, лежала улитка и ползали мураши. Я подумал, что такой большой гриб, наверно, должен быть гнилым, и заглянул под шляпку. Она была ровная, светло-жёлтая и вся в капельках влаги. И пахло от неё, как от полной тарелки грибного супа.
Ни разу в жизни я не видел такого красивого гриба и всё смотрел на его крепкую ножку, уютно стоявшую на зелёном коврике мха, и на запотевшую шляпку, немного приподнятую кверху, как будто гриб, озябнув за ночь, смотрел на солнце. И я подумал: «Вот она — первая премия!»
Я вынул ножик, но увидел Зойку. Она шла, не замечая меня. Тогда я отошёл в сторону и притворился, что ищу костянику.
Зойка чуть не споткнулась о гриб и ахнула и тоже встала перед ним на коленки.
— Вовка!.. Вовка!.. Гриб!..
Я подошёл, посмотрел с удовольствием на гриб и сказал, пожав плечами:
— Ну, и что? Ну, гриб…
Мишка и Борька подбежали к нам и тоже стали перед грибом на коленки.
— Давай Зойке премию! — сказал я Мишке.
— И мне… — скрипнул зубами Борька.
— Премия за самый красивый гриб, — объявил Мишка, — присуждается Зойке. А за количество Борьке.
— Давай! — Борька подставил руки.
— И Зойка и Борька получают высшую на свете премию — Радость Победителя!
Зойка захлопала в ладоши, а у Борьки опустились руки. Он закричал:
— Не надо мне радость!.. Я хочу… премию!.. Настоящую! В руки! Надули!
Зато я, как никогда, почувствовал радость победителя и хотел срезать гриб и отдать Зойке, но она оттолкнула меня.
— Не надо… Жалко… Пусть растёт до конца.
— Подумаешь… пусть… — сказал я. — Пойдём…
И мы пошли дальше, но ещё не раз оборачивались и смотрели на самый красивый гриб.
Потом просека кончилась, запахло дымком, и я засмеялся, услышав звонко-золотистое «кукареку!» и злобное квохтанье. Это тужился хулиган Гусар, а кукарекал Артист — славный петух моей бабушки.
Вобла
В начале лета мой отец купил в рыбном магазине пять килограммов воблы. Он нанизал её на шпагат и повесил связку за буфетом на гвоздик.
По утрам он брал с собой на работу три воблы и по одной скрепя сердце выдавал мне и маме. Мама никак не могла понять: почему это все мужчины с ума посходили от воблы?
— Это королевский деликатес! — говорил мой отец.
Вчера, пообедав, я вышел во двор с очищенной воблой. Я, как всегда, сначала разобрал на части голову, потом обсосал плавники и каждую косточку, а икру оставил напоследок.
Потом я принялся за самую вкусную часть воблы: за спинку. Она, как янтарь, просвечивала на солнце, и я долго держал кусочки во рту и думал: «Правда, ничего нет вкусней на свете. Куда там всяким грушам, наполеону, харчо и ржаным сухарикам с солью!»
Я старался подольше растянуть удовольствие, но от воблы, как всегда, неожиданно остался только маленький хвостик. Я обрадовался, подумав, что завтра утром снова получу воблу, и пошёл к Петьке.
Петька надевал на красную лапку сизого голубя дюралевое колечко. Потом он выпустил голубя с балкона, посмотрел на меня в упор и спросил:
— Ел воблу?
— А ты видел?
— Чешуя у тебя на носу, — сказал Петька. — Не мог оставить. Жадный ты на воблу.
— Все на воблу жадные, — сказал я, но дал Петьке немножко икры.
Он положил её за щёку.
— Знаешь, я уже два дня думаю, куда девался Тим Тимыч?
— И я его давно не видел. Не дали же ему пятнадцать суток.
— Не тот человек, — сказал Петька. — В квартире у него никого нет. Я вчера ходил. Пойдём ещё зайдём. Может, бабушка из деревни приехала.
Мы поднялись на седьмой этаж. Тим Тимыч жил с Петькой в одном подъезде. Ему было больше пятидесяти лет, а он дружил с нами, как с товарищами, давал читать «Технику — молодёжи», помогал решать задачки и записывал наши голоса на «магнит». Работал Тим Тимыч конструктором. Жены и детей у него не было.
Петька позвонил два раза. Мы услышали шарканье шлёпанцев.
— Вот! Сейчас узнаем! — обрадовался Петька.
— Кто? — это к двери подошла бабушка, соседка Тим Тимыча.
— Мы. Я и Вовка. А куда уехал Тим Тимыч?
Бабушка приоткрыла дверь.
— Не уехал он. В больницу слёг. С давлением. Я звонила. Говорят, не ест ничего. Всё думает и грустный. Холостяцкая его жизнь. Может, поправится.
Бабушка, заохав, закрыла дверь.
Мы с Петькой сели на ступеньки и задумались. У меня как-то тяжело-тяжело стало на сердце.
— Что же он? — сказал Петька. — Мы же друзья. Мог бы сказать перед уходом. Сообразили бы чего- нибудь. Скучно там лежать. По себе знаю.
— Давай сходим, и всё, — предложил я.
— «Сходим, и всё»! Надо же передачу нести, а денег нет… Мне мороженое носили, когда я с гландами лежал.
— Вот и отнесём чего-нибудь вкусненького. Пошли, — сказал я, поднимаясь со ступенек.
— Чего вкусненького? У него аппетита нет. Винегрет? Или мясо из борща? Может, киселя черносмородинного?
Мы спускались вниз, соображая, чего бы такого вкусненького отнести Тим Тимычу.
— Вот ты, — сказал Петька, — если бы ты заболел, какую бы ты захотел получить от меня передачу?
Я, не задумываясь, воскликнул:
— Воблу! Больше ничего!
— И я воблу! — сказал Петька. — Мужчине в больнице только вобла нужна! — Он тут же приуныл. — А пиво? Они же все воблу пивом запивают… Денег нет на пиво…
— А вобла у тебя есть? — спросил я.
— Заперта от меня вобла. Вот уже целых два дня, а в моём теле соли мало…
— От меня ничего не запирают, — похвалился я. — Только если возьму воблу без спроса, меня ожидает самая страшная кара.
Петька стал меня уговаривать:
— Мы же не сами её съедим. Человеку же отнесём. И какая может быть самая страшная кара?.. А?
Я не решался.
Петька не отставал:
— Возьми. Не трусь. А я, была не была, сдам молочные бутылки, и купим пиво. Человек же дороже воблы и молочных бутылок! Ну?
Я больше не мог раздумывать, потому что не меньше Петьки любил Тим Тимыча.
