сижу здесь, дышу, завтракаю, а он, мое дорогое дитя, уже в земле. Почему не наоборот? Так было бы лучше для всех.
Бедная Дарья Андреевна была совершенно в растрепанных чувствах, и я испугалась, что разговор может принять не то направление, которое мне нужно.
Не успела я об этом подумать, как лицо нянечки из скорбного стало серьезным.
– Извини, детка. Ты конечно же не об этом хотела бы со мной поговорить. Я знаю, что ты обременена поисками убийцы, поэтому постараюсь помочь чем только смогу. Что бы ты хотела узнать?
«А старушка просто кремень, как я погляжу. Умеет вовремя сгруппироваться», – подумала я.
– Расскажите мне о Володе. Лучше, если вы начнете с самого детства. В общем, я сама точно не знаю, что меня интересует, пока просто собираю информацию.
– Ну что ж, если начинать с самого детства, то думаю, никак нельзя обойти и мою биографию, так как она тесно связана с жизнью и Прохора, и Володи, и Катерины.
Боже, очередная исповедь. Еще немного, и я могу писать мемуары или стану исповедником в какой- нибудь церквушке. Наверное, есть во мне что-то такое, что располагает к искренности даже малознакомых людей. Что ж, в моей нынешней ситуации это весьма кстати. Главное, суметь отделить зерна от плевел.
Я устроилась в кресле и приготовилась слушать.
– Я уже говорила, что зажилась на этом свете. Не многие доживают до восьмидесяти шести лет. Я родилась во время рабоче-крестьянской революции. Мои родители были мелкими дворянами. Отец – земский врач, мама из небогатой дворянской семьи. У них очень долго не было детей, и когда я родилась, родители необыкновенно радовались, несмотря на политические изменения в стране. Думаю, что тогда никто не мог предположить, что все обернется так плачевно и для России, и для царского двора, и для нашей семьи в частности. Родители во мне души не чаяли, может, из-за меня и не смогли вовремя уехать, потому что боялись рисковать моей жизнью и моим здоровьем, ведь они так долго ждали моего рождения. Им пришлось приспосабливаться к новому режиму или хотя бы делать вид, что они его принимают.
Отец даже дорос до заведующего педиатрической лечебницей. Мама пошла работать машинисткой. Это были тихие интеллигентные люди и меня воспитывали так же. Мы жили в маленькой комнатке в огромной коммунальной квартире. Там день и ночь бушевали страсти и выяснялись отношения между соседями, мы же старательно избегали любых конфликтов и лишний раз не высовывались. Может быть, за это нас и недолюбливали. Соседям казалось, что мы противопоставляем себя обществу, что мы заносчивы и недружелюбны, хотя папа всегда лечил их детей, помогал доставать лекарства, а мама, которая восхитительно готовила, угощала их чем-нибудь вкусненьким.
Так вот, в 30-х годах некоторые соседи начали потихоньку исчезать. В их комнаты заселялись другие люди, а потом тоже куда-то пропадали. Несмотря на то что мне уже было двадцать лет, я не понимала, что происходит. Теперь родители вздрагивали от любого шороха, старались лишний раз не выходить на улицу, а под кроватью у нас лежали три вещмешка с теплыми вещами, алюминиевыми кружками и сухарями. Мама часто обнимала меня, целовала и плакала. Однажды я спросила, почему она плачет, и тогда она рассказала о нашем происхождении, об арестах и умоляла, заклинала меня беречь себя и выжить любым способом.
Во время очередной смены соседей в одну из комнат заселился человек в военной форме. Я, когда его первый раз увидела, чуть не умерла от страха. Сначала думала, что нас пришли арестовывать. Потом, когда он улыбнулся и сказал, что его зовут Федот, что он наш новый сосед и надеется, что мы подружимся, я едва не лишилась чувств. У него был взгляд садиста, а улыбка не предвещала ничего хорошего. Он был рыжий, с кустистыми бровями, с лицом, изъеденным оспой, маленькими близко посажеными глазками, со скошенным лбом. Квазимодо рядом с ним был бы милым и приятным. Я кое-как пропищала свое имя и убежала к себе.
С тех пор начался настоящий ад. Это чудовище влюбилось в меня, на свой манер, конечно. Оно подстерегало меня на кухне, возле санузла, на лестнице и пыталось прижаться, ущипнуть или поцеловать. Я содрогалась от ужаса, умоляла родителей переехать, но это было довольно сложно по тем временам, и у нас не было родственников, у которых я могла бы укрыться. Думаю, что бы я ни делала, моя участь была предрешена. Урод работал в НКВД и однажды сказал, или я выхожу за него замуж, или завтра же нас арестуют. Я была готова на арест, готова принять любые мученья, даже смерть, только бы никогда не видеть его идиотского лица. Но мои бедные добрые дорогие старенькие родители… Как я могла допустить, чтобы над ними издевались в застенках! Тогда я уже догадывалась, что там делали с людьми, если там работали такие упыри, как Федот. За моих родных я была готова отдать жизнь или хотя бы пожертвовать ею ради их спасения. Я объявила им, что выхожу замуж за Старцева. Мама слегла от горя, отец постоянно пил какие-то капли, а я убеждала их, что так будет лучше для всех нас, мы сможем сохранить свои жизни. Папа умолял меня одуматься, говорил, что может все и так обойдется, но я решительно стояла на своем. Так я стала женой изверга и палача. Это было сексуально ненасытное животное. Ни уговоры, ни мольбы не могли избавить меня от близости с ним. Я умирала от отвращения, много раз была близка к самоубийству, только родители держали меня на этом свете. Единственное, о чем я молила Бога, это чтобы не забеременеть. Родить ребенка от этого садиста было бы ужасно. Родители поняли меня, несмотря на то что мечтали о том, чтобы наш род сохранился. Но ребенок с такой дурной кровью был бы скорее окончанием рода, чем его продолжением. Мама научила меня, как можно незаметно предохраняться с помощью уксуса. А я так боялась беременно– сти, что использовала его вне всякой меры. Может быть, поэтому у меня никогда и не было детей.
Не буду долго говорить, детка, о моей загубленной молодости. Скажу только, что мое замужество не спасло моих бедных родителей. В одну из страшных ночей их арестовали как врагов народа, и дальнейшая их судьба мне неизвестна. Тогда я решилась уйти из этого мира, но также избавить его от человека, искалечившего не только мою жизнь. Вечером я накрыла на стол, поставила спирт, надела лучшее платье и стала ждать Федота. Он пришел под утро, тем самым отсрочив свой приговор. А в шесть утра по радио объявили, что началась война. Я подумала, что теперь смогу тихонько уйти на фронт и пусть сам Бог решит мою участь. Но с оборотнем нужно было все равно кончать. Вряд ли он пойдет на смерть во имя родины, скорее всего, еще не один десяток людей погубит в тылу. Воспользовавшись тем, что Федот уснул, я ушла в военкомат. Там уже стояли толпы людей, готовых сражаться с врагом. Меня взяли санитаркой. Когда я вернулась, Федот еще спал. Я опять принарядилась. Он проснулся, а я запричитала:
– Как же теперь, Феденька, мы будем жить, такое горе случилось. Давай, что ли, выпьем, мало ли как жизнь обернется.
Муженек хоть и удивился произошедшим во мне переменам, но отнес это за счет того, что я не в себе, потому что война. Он с легкостью осушил всю бутылку, стал пьяным и веселым, начал требовать ласки, но я сказала, что хочу погулять в последний раз под ночным небом. Он согласился, потому что я редко выходила с ним. Я взяла еще одну бутылку спирта, и мы пошли гулять в последний раз. Возле Москвы-реки сели и еще раз выпили. Потом я подошла к крутому спуску, сделала вид, что мне плохо от выпитого, позвала его, чтоб помог дойти обратно. Когда он подошел, я сильно ударила его по голове бутылкой и столкнула в реку. Думаю, он не заслужил такой легкой смерти за все его грехи. Он даже не понял, что произошло, только молча упал с обрыва и утонул. А утром я уехала на фронт. Может, и искали Федота, может, даже нашли. Не знаю. Больше я о нем ничего не слышала.
На войне, как видишь, я выжила, хотя себя не щадила. Может быть, Бог меня берег. Там я познала и истинную любовь, такую, которая бывает только раз в жизни, да и то не у всех. Но мой Алешенька погиб, не дожив до победы. Думаю, что это и было моим наказанием за убийство Федота. Надеюсь, Бог простит мой страшный грех, примет меня на небо и тогда я встречусь с моим любимым в другом мире. Он уже давно заждался, мой единственный. Ты, наверное, удивляешься, что я так спокойно рассказываю тебе о том, как убила Федота. Знаю, не в моей власти лишать жизни другого человека, но если бы ты знала, как сильна во мне была ненависть к нему. А теперь минуло так много лет, что совесть давно меня не мучает, да и война изменила ценность человеческой жизни.
После победы я осталась совершенно одна, без дома, без семьи, без родных. Все, кто мне были дороги, покинули этот мир. Что мне было делать, куда деваться. Я всегда любила детей, но, как я уже говорила, у меня их не было, а потом уже и быть не могло, ведь мой Алеша погиб, а другого мужа я не хотела. Поэтому я пошла работать в интернат, где и прошла вся моя оставшаяся жизнь. Там было так много маленьких
