сорока лет я женат на Тамаре Александровне Мельниковой. Указываю здесь на это потому, что событие, о котором я хочу вкратце рассказать, произошло в ее присутствии.
К тому времени я уже был членом Союза писателей, и получил квартиру. В спальном районе, на Звездной улице, где мы с женой живем и сегодня. Эти приметы времени позволяют мне уточнить нужную дату.
Осенью 1968 года у нас в квартире раздался телефонный звонок. Звонил приехавший в Ленинград капитан Тюгин, с которым мы не виделись со времени описанной выше встречи.
Рассказав, как он разыскал мой новый телефон и адрес, он попросил разрешения приехать ко мне вместе с сыном.
К вечеру они пришли.
Я еще с лагерных времен знал, что у Тюгина пятеро детей, старший из которых — военный моряк. Но не предполагал, что вместе с отцом появится высокий, статный морской офицер в звании капитана второго ранга, и как тут же выяснилось, командир подводной лодки.
Сам Александр Иванович заметно постарел. Я впервые увидел его в гражданской одежде. Но на его лице была знакомая, приветливая улыбка. Он притащил с собой целый чемодан гостинцев: грибы и ягоды из ерцевского леса, огурцы со своего огорода. Его сын принес вино, торт, конфеты. Да и у нас уже был накрыт стол.
Тем не менее, посидели мы за ним недолго. Наши гости вечером того же дня должны были уезжать. Поговорили, что-то, разумеется, повспоминали. Тюгин младший рассказал о каком-то интересном походе своей лодки. Мы — о своем житье-бытье. Я расспросил старшего Тюгина о Ерцеве, о том, что теперь представляют из себя Каргопольлаг и наш 2-й ОЛП. Он рассказал, что многое переменилось, что политических там теперь не содержат.
Потом гости попрощались и ушли. Вроде бы ничего интересного не происходило в течение этого вечера. Однако когда за ушедшими закрылась дверь, мы с женой несколько минут стояли возле двери, и молча смотрели друг на друга. Затем выяснилось: не сговариваясь, мы думали об одном, о том какая сцена личной драмы человека прошла здесь сегодня перед нами. Отец, не раскрывая, надо полагать, свою истинную цель, привел сына к бывшему заключенному, чтобы он — сын — узнал, убедился, что его отец, хотя и служил лагерным начальником, не был держимордой. Что, напротив, он заслужил у бывших заключенных добрую память о себе.
Сколько же лет постоянно мучился отец при мысли, что его дети могут думать и, вероятно, думают о нем как об обычном лагерном сатрапе? Сколько же лет надеялся он на случай, который представился ему сегодня?
Не думаю, что многие из лагерных начальников имели переживания подобного рода. Капитан Тюгин был, несомненно, исключением. Кстати сказать, я понял это с первой нашей встречи.
Сколько бы раз ни проходил я мимо окон конторы нашего лагпункта, в свою бытность пожарным, я всегда видел капитана Тюгина через окно кабинета в странной позе. Он сидел за своим столом с опущенной головой, подперев ее обеими руками. Я полагал, что он спит.
Однажды я зашел по какому-то делу к нему в кабинет. При моем появлении капитан быстро поднял голову и задвинул ящик стола. Я решился задать ему вопрос: почему он обычно сидит с опущенной головой.
— Читаю, — ответил он и выдвинул ящик стола. — Интересная книга. «Три цвета времени». Ты, небось, читал ее? — продолжал он.
Я ответил утвердительно и рассказал ему, что работал в самом книжном учреждении, в Публичной библиотеке. Так мы тогда и познакомились.
Вспоминая о капитане Тюгине, я думаю, что слова Максима Горького «Всем хорошим, что во мне есть, я обязан книгам», вероятно, справедливы и в отношении него. Нельзя не заметить при этом, что ни одного другого лагерного начальника, читающего художественную литературу, мне видеть не приходилось.
Наконец-то я дождался суда и оказался «в законе»
Чуть ли не на второй день после моего возвращения домой, я отправился в родную Публичку, чтобы восстановиться на работе, по которой я очень скучал в течение долгих пяти лет.
Из бюро пропусков я позвонил в Отдел рукописей, мне спустили пропуск, и вот я родных стенах. Встреча с товарищами была радостной и теплой — мне жали руки, некоторые меня обнимали и целовали.
Отмечу здесь лишь один, наиболее интересный момент этой встречи.
В течение многих лет в Отделе рукописей работала Анна Николаевна Михалева — простая, не очень образованная женщина средних лет, по характеру вполне доброжелательная. Как профорг нашего Отдела, она старалась помогать тем, кто в этом нуждался, — кому выхлопотать материальную поддержку, кому путевку в Дом отдыха, а кому просто сочувствием. Внешне она отличалась от других сотрудниц библиотеки толстой, рыжеватой косой, уложенной вокруг головы, что в те времена было редким случаем. Анна Николаевна Михалева принадлежала к партийному активу Публичной библиотеки, и была, соответственно, проводником партийной линии в Отделе рукописей.
До моего ареста она относилась ко мне вполне хорошо. Особенно после того, как я, единственным из аспирантов Публичной библиотеки, досрочно закончил аспирантуру, защитив кандидатскую диссертацию. (Кстати сказать, больше никто из тогдашних аспирантов не уложился даже в установленный трехлетний срок.)
Михалева еще больше зауважала меня, когда заметила, какие хорошие отношения сложились между мною и новым директором библиотеки Львом Львовичем Раковым.
После моего ареста, как мне потом рассказывали многие очевидцы, она рыдала и в Отделе рукописей и на трибуне партийного собрания, глубоко раскаиваясь в том, что не сумела разглядеть такого матерого врага народа, как я. «Я никогда не прощу себе этой своей политической близорукости», — говорила она, бия себя в грудь. Надо думать, она продолжала каяться по данному поводу в течение всех пяти лет моего заключения.
И вот теперь, когда я вернулся полностью реабилитированным, Анна Николаевна Михалева кинулась меня обнимать и целовать, приговаривая сквозь слезы радости: «Какой ужас! Как я могла подумать, как я могла допустить, что такой человек, такой хороший товарищ, такой перспективный молодой ученый — враг?! Ну, простите меня, пожалуйста. Поймите, время было такое…»
Я, разумеется, и понял и простил это живое воплощение «такого времени», вернее двух «таких» времен — и тогдашнего и сменившего его. Самое удивительное в этой истории то, что Михалева, и в первом и во втором случае в большой степени искренне верила в то, что говорила. В нынешние покаянные дни, когда массы вчерашних карьерных пассионариев в интересах своей сегодняшней карьеры без тени самоосуждения проклинают ими же творившееся прошлое время, не могу говорить об Анне Николаевне Михалевой без доли уважения к искренности ее переживаний.
В Отделе рукописей мне рассказали, что в Отделе кадров, куда мне предстояло отправиться, новый начальник — некто Алексей Александрович Алексеев — личность весьма неприятная. О нем было известно, что до прихода в Публичную библиотеку, он работал секретарем горкома партии Пскова, и был снят с этой должности еще при Сталине с формулировкой «За разгром кадров». Можно было, конечно, удивляться, почему человек, изгнанный с работы «за разгром кадров» даже при Сталине (!!!), оказался во главе Отдела кадров Публичной библиотеки в новое время, но факт был фактом.
И вот, я в Отделе кадров перед Алексеевым. Зная уже, что это за личность, я ожидал увидеть человека похожего на Бармалея.
Но оказалось, что вид у него вполне обычный. Лет ему было под сорок пять, голова круглая, с большой лысиной. Поздоровался он со мной по чиновничьи, подняв глаза от лежавшей перед ними бумаги. Предложил сесть.
— Представьтесь. С чем пожаловали?
