вольнонаемным, так называемым в среде заключенных — «вольняшкой», и проживал с женой и дочерью в одном из ерцевских двухэтажных домов для сотрудников лагеря. До своего ареста Яков Максимович жил в Ленинграде, учился на истфаке университета (до моего туда поступления) и работал в Библиотеке Академии наук. У нас, естественно, было много общих знакомых, прежде всего, общих учителей — профессоров истфака. Надо ли говорить, что мы с ним очень быстро подружились.
Словом, менять свою привычную и для условий лагерной жизни вполне хорошую «придурочную» работу на беспокойную, требующую большой отдачи времени и сил, деятельность заведующего клубом я не хотел. Капитан Носова тем не менее настаивала.
Другой начальник на ее месте не стал бы со мной церемониться. Разговор был бы короткий: отказываешься идти, куда тебя назначают, пойдешь на лесоповал, а закочевряжишься — отправим на этап! Но Мама Саша меня просто уговаривала. Она привела аргумент в пользу моего назначения заведующим клубом, о котором я раньше не думал и который разом положил конец моим колебаниям. Как заведующий клубом, я должен буду привозить в зону из вольного клуба кинокартины, приносить с почты газеты и журналы. А это значит: получу пропуск на бесконвойный выход за зону.
Пропуск на так называемое свободное хождение — а именно так он и назывался на лагерном языке, — разумеется, не предполагал свободного хождения в полном смысле этих слов. Бесконвойникам запрещалось посещать частные дома жителей поселка, покупать в продовольственных магазинах спиртные напитки, уклоняться от своего маршрута — от дороги к месту работы и обратно. Им было тем более запрещено выходить из поселка в таежный лес, окружавший Ерцево со всех сторон.
Для борьбы с нарушениями бесконвойного режима существовала специальная служба — надзиратели за бесконвойными. Некоторые из них ходили по улицам поселка, проверяли продуктовые магазины, заходили иногда в частные дома, если подозревали, что там окажется бесконвойник. Несколько надзирателей, с овчарками на поводках, прочесывали лес. Застигнутые там заключенные задерживались ими как совершившие побег.
Всех нарушивших бесконвойный режим, в том числе тех, кто при возвращении в зону, был задержан на вахте выпившим или пытавшимся пронести в зону бутылку, ожидало наказание. Как правило, лишение пропуска: временное — на месяц, на три, а в случаях тяжелых нарушений — навсегда, до конца срока. При этом, однако, даже в системе ГУЛАГа знаменитые слова Карамзина о том, что суровость российских законов смягчается необязательностью их исполнения, оставались вполне справедливыми. И в частные дома бесконвойники нередко заходили. И спиртное в магазинах покупали. Иногда даже самолично, но чаще просили какого-нибудь из проходивших мимо магазина «вольняшек» купить бутылку. Ну, а устроившуюся в лесу парочку, обнаруживали редко. Впрочем, это бывало. Один случай такой неприятности мною выше описан.
Итак, как заведующему клубом мне следовало ходить в кинобудку вольного клуба и привозить оттуда кинофильмы. Здесь необходимо рассказать читателю о той «киноэпопее», каковой была система показа кинофильмов на нашем лагпункте. Тем более, что нечто подобное, несомненно, происходило и на других лагпунктах и, скорее всего, на всем архипелаге ГУЛАГ.
По нормам культурно-воспитательной работы, а была и такая норма, полагалось показывать заключенным три кинофильма в месяц. Это, так сказать, положенное, вроде пайка. Фильмы были, как правило, малоинтересными. В лагеря сбывались самые слабые из советских кинокартин, те, что провалились в прокате. Однако в обход всяких норм, при явном нарушении режима, заключенные постоянно смотрели в нашем клубе хорошие кинокартины, в том числе иностранного происхождения. Назову хотя бы некоторые из широко известных тогдашним кинозрителям: «Касабланка», «У стен Малапаги», «Мост Ватерлоо». Происходило это, естественно, в условиях общего ослабления режима после смерти Сталина и по совершенно незаконному сговору бригадиров производственных бригад с лагерным начальством. Начальство разрешило привозить из вольного клуба и показывать в зоне шедшие там картины, а бригадиры за это обязывались повалить, распилить и погрузить столько-то тысяч кубов леса сверх нормы. За эти лишние «кубики» начальство получало денежные премии, ордена, новые звездочки на погонах.
«Высокие договаривающиеся стороны» не учитывали при этом, что вечерний показ кино происходил за счет сокращения сна работяг, которым назавтра предстояла побудка в пять утра, а также за счет их дополнительного тяжелого труда ради выработки этих лишних «кубиков». Рассуждали так: дело добровольное, хочешь — смотри кино, не хочешь — иди спать.
Объем лишней работы для бригад, само собой, облегчался с помощью явных приписок бригадиров в отчетах о напиленных и отгруженных кубометрах.
Получали кинокартины в вольном клубе, разумеется, не официально, непосредственно в кинобудке у киномехаников, за небольшую мзду на выпивку.
Наш лагерный киномеханик — Петр Белоусов, молодой парень, сидевший за какое-то бытовое преступление, ввел меня в курс предстоящих действий по приобретению кинокартин. Прежде всего, надо было собрать по баракам у дневальных небольшую сумму денег. Затем Белоусов выдал мне хранившуюся у него в кинобудке ручную тележку для доставки коробок с кинофильмами. Тележку — дощатую платформу на двух покрытых резиновыми шинами колесах от небольшого самолета — было легко и удобно толкать впереди себя за поручень — тонкую, изогнутую буквой П, металлическую трубу.
И вот я в кинобудке вольного клуба. Знакомлюсь со старшим механиком Учватовым, о котором был наслышан, как о выдающемся механике и мастере на все руки.
Забегая вперед, скажу, что вскоре мы с Алексеем Григорьевичем Учватовым тепло сдружились. Был он умным, душевным человеком, надежным и верным другом. До нашего знакомства он и сам сидел по «народной статье» — за разговоры. «Отмотав срок», остался жить и работать в Ерцеве, обзавелся семьей. Я с друзьями, имевшими пропуск на «свободное хождение», не раз бывал в гостеприимном доме Учватовых.
Мы отмечали там дни рождений его родственников и другие праздники.
Год, когда я пишу эти строки, объявлен годом свиньи. Поэтому представляется уместным вспомнить стишок, написанный мною в далеком 1954 году по случаю заклания выкормленной Учватовыми свиньи. По этому поводу состоялось застолье, во время которого я этот стишок зачитал:
