Эва начала собирать со стола кофейные чашки.
— Аксель, хочешь взять с собой что-нибудь к бабушке и дедушке? Тогда сходи к себе. Можешь сложить все в рюкзак.
Она забрала со стола блюдо с бисквитом, к которому никто, кроме Акселя, не притронулся, и вышла с ним на кухню.
Хенрик сбежал к себе, едва представился случай.
— Пойду работать. Пока, Аксель. До вечера.
Он прошел мимо двери в кухню, не удостоив Эву даже взглядом.
До собрания оставалось еще около двух часов. Эва расположилась на кухне за обеденным столом, прихватив скопившуюся на разделочном столе кипу бумаг. Неразобранная почта, по большей части конверты со всевозможными уведомлениями, адресованными Хенрику. Он давно перестал открывать их сам. Из опасения, что они пролежат слишком долго и среди них затеряется какой-нибудь счет, она делала это за него. Ни он, ни она этого не комментировали. Равно как и многое другое. Она никогда бы не доверила ему оплату счетов, так как точно знала, что ни один он не оплатит вовремя. Где ему справиться с этим, если у него не хватает сил даже на собственную почту? И все же в глубине души ей всегда хотелось, чтобы он принимал больше участия в их общих финансовых делах.
Впрочем, уже не хочется.
Скоро у нее не будет ни этой проблемы, ни многих других.
Она посмотрела по сторонам. Сколько труда она сюда вложила, сколько энергии! Этот старинный раздвижной стол, сколько антикварных магазинов она объехала прежде, чем нашла то, что хотела. Этот цветочный горшок на полу, собственноручно притащенный из Марокко, который был для нее настолько важен, что она даже переплатила за перевес багажа. Картина из родительского дома, стулья, стоившие целое состояние, банки, которыми никто не пользуется, но которые стоят на кухонной полке потому, что создают уют. Все вдруг стало безобразным. Как будто все привычные предметы изменились и она видит их впервые в жизни. Все, что ее окружает, больше ее не касается. Она начисто забыла, что когда-то все это имело для нее огромное значение. Все, что было для нее само собой разумеющимся, любимым, трогательным, драгоценным вдруг перестало им быть. Словно объектив, куда она смотрела в полном одиночестве, сместился и исказил все вокруг. Единственное, что она теперь видела, — насколько все бессмысленно. Но она осталась посреди всего этого совсем одна, внутри своего собственного мира. Сидит тут и, как всегда, собирается оплачивать счета из мира внешнего.
Дверь кабинета открылась. Он вышел в гостиную, но быстро вернулся, подобрал с пола игрушку, положил ее на разделочный стол И снова скрылся.
Она пробежала глазами брошюру из муниципалитета, переложила ее в стопку с макулатурой и открыла следующий конверт.
Он вышел и снова бесцельно прошелся по комнатам. Когда же, спустя всего несколько минут, это повторилось в третий раз, она не сдержалась.
— Тебя что-то беспокоит?
Оторвав прозрачное пластиковое окошко, она положила конверт в стопку с макулатурой.
Быстро-возвращайся-в-кабинет-и-не-смей-пока-зываться-до-отъезда — наверное, ему показалось, что она произнесла что-то в этом духе. По крайней мере, именно так он и поступил.
А отвечать на вопрос — нет, она слишком многого хочет.
Время наконец подошло. Она чувствовала необычайную бодрость, словно они направлялись на долгожданный праздник. Он вел машину, она сидела на пассажирском месте в «гольфе», на котором они поехали потому, что он был удобнее припаркован. «Гольф» пусть забирает, ради бога. А «сааб» ее и оплачен фирмой.
— Мне жаль, что тебе пришлось врать отцу. Насчет работы. Я не нарочно.
Он не ответил. Взгляд вперед, руки на руле в положении «без десяти два».
Она продолжала:
— Я просто не хотела рассказывать им в четверг, когда Аксель у них ночевал. Что нам с тобой надо побыть одним.
На этот раз он издал какой-то звук, нечто вроде похрюкивания. Улыбнувшись про себя, она накрыла рукой его руку на рычаге переключения скоростей.
— Ты так убедительно врал. Я и подумать не могла.
Когда они пришли, в игровой уже собралось много родителей, все в голубых бахилах поверх обуви. На зеленом полу в произвольном порядке были расставлены стулья, но большинство родителей стояли группками и негромко разговаривали. Ни Линда, ни Черстин еще не показывались. Хенрик сел у двери. Его пальцы нервно барабанили по ручке стула.
Эва подошла к маме Якоба и огляделась по сторонам:
— Похоже, идею с собранием одобрили почти все.
Анника Экберг кивнула:
— Да. Спасибо за помощь.
— Пустяки.
Шум стих, когда в дверях появилась Черстин. Да, назвать ее веселой никому бы в голову не пришло.
— Здравствуйте, рада вас всех видеть, несмотря на то что сегодня мы собрались по совсем не радостному поводу. Давайте сядем.
И все послушались, как воспитанные детки. Тридцать два родителя прошелестели бахилами каждый к своему стулу, и Эва заняла место рядом с законным супругом.
— Как вы все наверняка понимаете, Линда очень сильно переживает из-за того, что произошло. Я еще раз хочу уверить вас, что эти письма писала не она, и никто из нас не представляет, как такое могло случиться. В муниципальном компьютерном центре уже завтра утром начнется расследование, на выходных нам, к сожалению, не удалось ни с кем из них связаться.
— А сама Линда здесь?
Вопрос задала мама Симона. В ее голосе звучало откровенное недоверие, и каждому из присутствующих стало ясно, что любовные письма к мужу явно не оставили ее равнодушной.
Добро пожаловать в клуб.
— Она здесь и сейчас придет. Я просто хотела сначала сказать вам все это.
Сделав шаг в сторону, она пропустила вперед Линду, которая с опущенной головой показалась в дверном проеме. Черстин заботливо положила руку ей на плечо, и от этого прикосновения Линда всхлипнула. Краем глаза Эва видела, как Хенрик стиснул руки.
Линда откашлялась, но смотрела по-прежнему на спортивный мат.
Смотри-смотри. Он тебе не поможет.
Она открыла рот, чтобы произнести речь в свою защиту:
— Я не знаю, что сказать.
В комнате стояла абсолютная тишина. Тишина длилась долго — достаточно долго для того, чтобы Линда начала по-настоящему плакать. Одной рукой она прикрыла лицо, и Хенрик беспокойно сменил позу.
— У кого-нибудь, кроме вас, есть доступ к вашей электронной почте? — Эва не узнала прозвучавший за ее спиной голос.
— Нет, насколько мне известно. И сейчас я сама не могу открыть почту. Такое впечатление, что кто- то поменял пароль.
Попробуй «мужской стриптиз».
Снова стало тихо, но на этот раз ненадолго.
— А что было в письме? — Снова незнакомый женский голос.
— Я не знаю. Я уже сказала, что не писала эти письма и не читала их.
