— Твой отец боится, как бы теперь не восстановили Империю, без старика-то.
Я не понимал, что тут такого страшного — мне-то было совершенно все равно, Республика ли, Империя ли, консул или император, но для отца это было важно, и когда позже, в тот же год, новый Первый консул приехал в Вену (он объезжал все свое огромное государство, провинцию за провинцией, демонстрируя всем, что Республика по-прежнему незыблема), отец запряг повозку, и мы поехали смотреть триумфальную процессию. Вот так и вышло, что в тот год я дважды побывал в столице.
Говорили, целых полмиллиона человек собралось тогда в центре Вены, чтобы приветствовать нового Первого консула. Это был, разумеется, Н. Марцелл Туррит. Вы, когда слышите это имя, должно быть, представляете себе толстого лысого старика, чей профиль отчеканен на монетах конца двадцать седьмого века — они еще попадаются иной раз в россыпи мелочи. Но человек, которого я увидел в тот день (я и видел-то его лишь мельком, на долю секунды, когда колесница консула проезжала мимо, но эта картина и теперь, через семьдесят лет, как живая стоит перед глазами), был худощавый, мужественного вида, с выступающей челюстью, огненными глазами и густыми кудрявыми волосами. Мы вскинули руки в древнем римском приветствии и крикнули ему во всю силу легких: «Привет Марцеллу! Да здравствует консул!» (Кричали мы, надо заметить, не на латыни, а по-германски. Меня это очень удивило. Отец объяснил потом, что таково было распоряжение самого Первого консула. Так он хотел показать свою любовь к народу — поощряя использование местных языков даже на публичных торжествах. Галлы кричали ему по-галльски, бритты — по-британски, японцы — на своем языке, не знаю уж, на каком они там говорят, а когда консул проезжал по тевтонским провинциям, он хотел, чтобы мы выкрикивали ему приветствия по-германски. Я знаю, сейчас некоторые из наиболее консервативных республиканцев считают это роковой ошибкой, которая и привела к возрождению всевозможных сепаратистских движений в стране. Тот же самый регионалистский пыл, напоминают они, двести лет назад привел к распаду Империи. Но для таких людей, как мой отец, это был блестящий политический ход, и он приветствовал нового Первого консула со всем германским воодушевлением и энергией. При этом отец умудрялся оставаться одновременно и убежденным регионалистом, и убежденным республиканцем. Не забудьте, что, вопреки горячим возражениям моей матери, он настоял на том, чтобы назвать детей именами древних тевтонских богов, а не стандартными римскими именами, какие предпочитали тогда все прочие жители Паннонии.)
Не считая поездок в Вену раз в году (только в одном году — дважды), я никогда нигде не бывал. Я охотился, рыбачил, плавал, помогал отцу в кузнице, бабушке — в храме, а у мамы в школе учился читать и писать. Иногда мы с Фрейей ходили в лес — в те дни это был настоящий лес, темный, густой, таинственный. И вот там я встретился с последним императором.
Поговаривали, что где-то в чаще леса есть дом с привидениями. Мое любопытство раздразнил Марк Аврелий Шварцхильд, сын портного, пронырливый и довольно противный мальчишка, слегка косой на один глаз.
Он рассказывал, что во времена императоров там был охотничий домик и что окровавленный призрак императора, убитого на охоте случайным выстрелом, появляется там в полночь, в час своей смерти, и гоняется по всему дому за призраком волка.
— Я сам видел, — говорил он. — Призрак то есть. Он такой, знаешь, в лавровом венке и с ружьем, а ружье такое начищенное, сверкает, как золото.
Я ему не верил. У Марка Аврелия ни за что не хватило бы храбрости и близко подойти к дому с привидениями, и уж конечно, никакого призрака он не видел. Марк Аврелий Шварцхильд был такой — даже если скажет, что дождь идет, и то ему не поверишь, хоть бы и сам промок до костей. Во-первых, я вообще не верил в привидения — ну, не очень-то верил, по крайней мере. Отец говорил — это все глупости, будто после смерти можно пробраться обратно в мир живых. Во-вторых, я спросил бабушку, правда ли, что какого-то императора убили на охоте в нашем лесу, а она засмеялась и сказала, что такого никогда не было и быть не могло: если бы такое случилось, императорская стража и деревню бы с лица земли стерла, и лес сожгла.
Но сам-то дом, с привидениями или без, существовал, в этом сомнений быть не могло. Это вся деревня знала. Говорили, он стоит где-то в глухой чаще, где деревья такие старые, что все ветки у них крепко-накрепко переплелись друг с другом. Там, кажется, никто никогда не бывал. Говорили, что от дома остались одни развалины, и привидение там есть, это точно, так что лучше держаться от него подальше.
Мне пришло на ум, — должно быть, это и впрямь был когда-то императорский охотничий домик, и если его действительно забросили после какого-то несчастного случая и с тех пор туда никто не забредал, то там могли остаться от Цезарей какие-нибудь безделушки: маленькие статуэтки богов или камеи королевской фамилии. Бабушка как раз коллекционировала древности такого рода. Приближался ее день рождения, и мне хотелось сделать ей хороший подарок. Пусть себе деревенские жители боятся приближаться к дому с привидениями, мне-то какое дело? Я-то в привидения не верю. Правда, потом я подумал, что одному идти все же не стоит. Это была не столько трусость, сколько здравый смысл, которым я уже тогда был наделен в полной мере. Мало ли в лесу торчащих из земли корней, прячущихся под опавшими листьями, — споткнешься о такой, вывихнешь ногу, и будешь там лежать неизвестно сколько, пока тебя не найдут. Да и заблудиться вдвоем не так легко — двое всегда лучше запомнят дорогу.
Да еще, кстати, и про волков иной раз поговаривают. Я, конечно, догадывался, что встретить волка немногим вероятнее, чем увидеть привидение, но все же мне казалось, что будет разумнее отправиться в лес не одному, а с попутчиком. И я взял с собой сестру.
Должен признаться, я не стал ей рассказывать, что в доме якобы водится призрак. Фрейя, которой было тогда девять лет, была очень храброй для девчонки, но все же я подозревал, что перспектива встретиться с привидением ее не обрадует. Я сказал ей только, что в старом доме могли сохраниться императорские сокровища, и если это так, она сможет выбрать себе любые украшения из тех, что мы найдем. Для верности мы сунули в карманы статуэтки богов: сестра — Аполлона, чтобы он освещал нам путь, когда будем пробираться через темную чащу, а я — Одина, поскольку это был особо чтимый бог моего отца. (Бабушка всегда хотела, чтобы он молился Юпитеру Тевтонию, но он не соглашался — говорил, что Юпитера Тевтония придумали римляне, чтобы усмирить наших предков. Бабушку это, конечно, сердило. «Но мы же и есть римляне», — говорила она. «Римляне-то римляне, — отвечал отец, — но и тевтоны тоже, уж я-то точно и не намерен об этом забывать».)
Мы с Фрейей отправились в путь прекрасным весенним субботним утром, сразу после завтрака, и никому не сказали, куда идем. Поначалу лесная тропинка была знакомой: мы частенько по ней гуляли. Мы прошли мимо источника святой Агриппины, который в древности считался наделенным магической силой, затем мимо трех обшарпанных, выщербленных дождем и ветром статуй красивого юноши (говорили, что это возлюбленный первого императора Адриана, жившего две тысячи лет назад), а затем вышли к дереву Бальдура — отец говорил, что это священное дерево, хотя я так и не узнал, что за ритуалы он устраивал там в полночь со своими друзьями, — пока я до них дорос, он уже умер. (Думаю, поколение моего отца было последним из тех, что принимали всерьез древнюю тевтонскую веру.)
Чем глубже мы уходили в лес, тем мрачнее становилось вокруг. Тропинки уже были едва различимы. Марк Аврелий говорил, что надо повернуть налево от громадного дуба с необычными глянцевитыми листьями. Я все искал его глазами, пока Фрейя не сказала:
— Теперь налево.
И правда, вот же он — дуб, и листья блестят, будто глянцевые. А ведь сестре я про него даже не говорил. Должно быть, среди девчонок в деревне тоже ходили рассказы о доме с привидениями. Впрочем, я так никогда и не узнал, как она догадалась, куда идти. Мы шли все вперед и вперед, и уже даже следа тропинки было не видно, брели просто наугад. Деревья тут были и правда древние, и ветви у них сплетались высоко над нашими головами, так что солнечный свет сквозь них почти не проникал. Но никаких домов не было видно, ни с привидениями, ни без, и вообще ничего, напоминающего о том, что здесь когда-то ступала нога человека. Мы шли уже несколько часов. Я все сжимал в руке статуэтку Одина в кармане и смотрел во все глаза, отмечая необычного вида дерево или камень, стараясь запечатлеть их в памяти, чтобы потом по ним найти дорогу обратно. Мне уже стало казаться, что дальше идти бессмысленно, да и опасно к тому же. Я бы давным-давно повернул назад, если бы не Фрейя. Не мог же я при ней показать себя трусом. А она шагала вперед неутомимо и неуклонно, — должно быть, ее воодушевляла перспектива
