Кристина вышла с Манном в прихожую, обняла его и сказала тихо:
– Христиан мне все объяснил, и теперь мне не страшно.
– Объяснил – что?
– Про Густава.
– Что ему известно о Густаве? – насторожился Манн. – Они были знакомы? Ты мне об этом не говорила.
– Нет, они не были знакомы. Христиан даже не читал ни одной его книги.
– Тогда о чем…
– Поезжай, – сказала Кристина, – и возвращайся.
Дверь за ним захлопнулась, и Манн оказался на лестничной площадке. «Христиан мне все объяснил». Что он мог объяснить, ничего о Веерке не зная? Вернуться и потребовать от Ритвелда ответа?
«Потребую, – решил Манн, – никуда Христиан не денется. Им есть о чем говорить до моего возвращения. А может, не только говорить»…
Что это – ревность? Почему ему неприятно любое упоминание о Ритвелде? Что общего было (и было ли?) у Кристины с художником в то время, когда Манн расследовал смерть Альберта Койпера? Ничего! Она писала критические статьи, в том числе и о вернисаже шести картин Ритвелда. Ничего у нее с Ритвелдом не было, они и знакомы были шапочно, единственный раз собрались втроем в тот вечер, когда сгорела мастерская Христиана вместе с картинами, за которые он получил страховку и честно выплатил Манну его гонорар. Разве можно было тогда сказать, что расследование удалось? Разве Манн нашел убийцу? Полиция прекратила расследование, потому что Мейден убедил себя (и Манна пытался убедить в том же самом), что смерть Койпера стала результатом цепи непредсказуемых и непроверяемых случайностей.
А на самом деле? Что говорил Христиан в тот вечер?
«Вы и мысли не допускаете, – Манн помнил каждое сказанное слово, – что вещь возникла из ничего, а если бы вы не спускали с этого места глаз, то она не возникла бы, потому что все взаимосвязано: вы, ваш мир, мир вашего духа, вашей фантазии, и тот, другой мир, в котором и вы, и ваш дух, и фантазия ваша существуют в ином, измененном виде; иногда эти миры пересекаются, и тогда отыскивается давно потерянный предмет – он никуда не исчезал, он был всегда, но пребывал в другом мире»…
Пропавшие очки Кристины… Колечко… Лужа…
При чем здесь Веерке?
Манн ехал по узким улицам, автоматически тормозя на перекрестках, останавливаясь на красный свет, пропуская пешеходов на «зебре» и уступая дорогу велосипедистам, которых сегодня было почему-то во много раз больше, чем обычно.
Нужно было подумать о том, что он скажет Мейдену, но в голове по жесткой орбите, как планета вокруг Солнца, крутилась единственная мысль: чем они там сейчас занимаются? Почему Ритвелд позвонил Кристине именно сегодня, хотя, по ее словам, не объявлялся три года? Опять случайность? В деле Койпера были сплошные случайности, в деле Веерке не только море случайностей, но и противоречий более чем достаточно, а Кристина утверждает, что Ритвелд ей все объяснил, хотя уж он-то ничего объяснить не мог, потому что, по его словам, не был знаком ни с Веерке лично, ни даже с его литературным творчеством…
Манн поставил машину на стоянку перед Домом правосудия, предъявил дежурному удостоверение («Второй этаж, господин Манн, комната двести семь, старший инспектор вас ждет»), поднялся по лестнице… Мысль была одна: какой информацией владеет Ритвелд, если ему удалось успокоить Кристину? Нужно было сосредоточиться на предстоявшем разговоре, а думал Манн о Ритвелде и не мог думать ни о чем другом.
Странное это было ощущение: будто отдаляешься от реального мира, видишь, слышишь, ощущаешь, но – не присутствуешь; смотришь, слушаешь и понимаешь со стороны, и даже собственное тело представляется манекеном, которым ты управляешь с помощью мысленных команд.
– Садитесь, Манн, – хмуро сказал Мейден. – Я просил вас не мешать, но вы…
– Я всего лишь говорил с людьми, – пожал плечами Манн, – это не запрещено. Любой журналист…
– Пожалуйста, – поморщился Мейден, – я не собираюсь с вами спорить. Я сейчас не в таком положении. Вы говорили с людьми. Какой вывод вы сделали? Давайте без обид, хорошо? Вы мне – свои выводы, я вам – свои.
Манн сосредоточился. Господи, о чем он думал последние четверть часа? Что это было – наваждение, временный психоз, гениальная догадка? В чем тогда ее гениальность, невозможная для понимания?
– Это очень странное дело, – медленно произнес Манн. – По меньшей мере три человека побывали в комнате Веерке после того, как произошло преступление. У каждого есть мотив. Каждый, в принципе, или желал, или мог желать Веерке если не смерти, то чего-нибудь такого, чтобы этот человек навсегда исчез из их жизни…
– Писатель, интеллектуал… – заметил Мейден – послышалась ли Манну в его голосе скрытая издевка?
– Извращенец, – подхватил Манн, – шантажист, торговец наркотиками…
– Это часто случается, не так ли? – с иронией сказал Мейден. – Несколько человек видели Веерке после того, как…
– Все, кроме Кристины Ван дер Мей, – сказал Манн.
– Госпожа Ван дер Мей была последней, кто был у Веерке до преступления. Вы согласны?
– Из этого не следует… – воинственно начал Манн.
– Я не обвиняю госпожу Ван дер Мей. Я даже готов согласиться, что Мария Верден сказала правду вам, а не мне.
– Зачем тогда…
– Я спросил вас, Манн, какой вывод сделали лично вы. Кто, по вашему мнению, опустил раму на голову писателя? Ведь очевидно, что кто-то из свидетелей врет…
– Никто, – пробормотал Манн, Мейден не расслышал и переспросил, а Манну не хотелось повторять, ему вообще говорить не хотелось, слова – любые – только отдаляли от истины, почему-то ему казалось, что каждое сказанное слово искажало естественное развитие событий, будто слово было материальнее оконной рамы или двери.
– Что вы сказали, Манн? – еще раз спросил Мейден.
– Никто, – повторил Манн. – Все говорят правду.
– Таково ваше впечатление?
– Да, – твердо сказал Манн.
– Н-ну… – протянул Мейден. – Самое смешное, что у меня сложилось такое же мнение. Каждый имел мотив, каждый имел возможность. И никто этого не делал. Точнее – выделить одного, уверенно показать на него и сказать «он виновен!» я не могу. Еще точнее… Я могу задержать любого из них, допрашивать сутки, неделю… И человек признается, опишет, как вошел в комнату Веерке, как подозвал писателя к окну, как отодвинул шпингалет, и тяжелая рама легко опустилась… Кстати, рама действительно легко опускается, любой мог это сделать, даже ребенок… И сила удара действительно такова, что рама может переломить основание черепа… Понимаете меня?
– Вы не можете выбрать, кого отправить за решетку? – усмехнулся Манн. – Легкое дело. Подобных дел в вашей практике наверняка были тысячи. Когда нет прямых улик, только косвенные. Но зато есть мотив, есть возможность… И есть процедура допроса, вы получаете признательное показание, сопоставляете с возможностью и мотивом… И готово. Дело идет в суд.
– Знаете, Манн, – прервал детектива Мейден, – часто и признания не нужно. Сколько человек даже после оглашения приговора настаивают на своей невиновности! На допросах признаются, а в суде отказываются. Вы думаете, всегда потому, что следователь использовал недозволенные методы? Бил? Угрожал? Глупости, Манн. То есть, я не отрицаю – да, бывает. Часто. Но не всегда. Человек сам признается, описывает, как все происходило, а в суде отказывается от показаний, и решение присяжные принимают на основании косвенных улик и собственного здравого смысла…
– Это дело, – продолжал Мейден, – совершенно типично. И вы правы: таких дел в моей практике тысячи. Одно отличие: обычно я имею одного-двух подозреваемых, у кого есть мотивы и возможности совершить преступление. А здесь их шестеро.
