притягивающий, будто не твердый предмет упирался Манну в затылок, а мягкая подушечка, на которую можно удобно положить голову и заснуть, чтобы во сне понять то, что невозможно было понять в бодрствующем состоянии.
Манн прикрыл за собой дверь кабинета и, вытащив из кармана телефон, проверил входящие звонки. Кристина не звонила, и Манн ощутил легкий укол – чего: ревности, обиды, недоверия? Дважды звонила Эльза, и Манн набрал номер ее мобильника.
– Шеф, извините, говорить не могу, – услышал он на фоне чудовищного грохота, – я в гараже, мне тут что-то меняют в машине… Я ушла из офиса в шесть, это ничего? Рабочий день кончился, вы не давали о себе знать… Вы меня слышите, Тиль?
– Все в порядке, – сказал Манн, не повышая голоса, он не знал, расслышала его Эльза или нет. – Все в порядке, до завтра.
По Принценграахт он мчался, перестраиваясь из ряда в ряд и каким-то чутьем угадывая, где нужно увеличить скорость, чтобы успеть проскочить светофор перед желтым сигналом.
Когда он вошел, Кристина сидела в углу дивана, поджав ноги и прикрыв их полой домашнего халата, а Ритвелд на кухне гремел посудой, напевал что-то бравурное, а потом спросил громко:
– Криста, ваш Тиль какой кофе любит – боц или по-турецки? Я уж и забыл, столько времени прошло!
Кристина потянулась навстречу Манну, он опустился на диван рядом с ней, поцеловал в губы и ответил сам:
– Христиан, если вы сделаете растворимый, я тоже не откажусь. И бутерброд какой-нибудь.
Ритвелд обернулся, кивнул, убедившись, что это действительно Манн собственной персоной, а не запись его голоса, сказал «Сейчас» и продолжил что-то наливать, нарезать и раскладывать.
– Поговорил с Мейденом? – спросила Кристина. – Что он сказал?
Манну хотелось устроиться так же, как Криста: взобраться на диван с ногами, расслабиться, не думать ни о чем хотя бы минут десять, за это время мысли сами себя соберут в нужной последовательности, а потом одна за другой, будто отщелканные фотографии, появятся в сознании, только успевай вспоминать и ставить на полку в памяти. Сколько раз такое бывало, но сейчас Манн почему-то понимал, что, уйдя в себя и позволив мыслям самим ставить себя на место, он только окончательно все запутает. Да это было и неприлично: Кристина ждала ответа, смотрела на него напряженным взглядом, и Манн сказал:
– Странное что-то… Ни о чем толком не спросил и ничего толком не сказал. Рассуждал о том, как трудно сделать правильный вывод и посадить правильного человека.
– Он что-нибудь обо мне…
– Мейден все-таки понял, что ты ни при чем.
– Неужели он действительно это понял? – громко и весело спросил Ритвелд, вкатывая в комнату сервировочный столик, на который в невообразимом хаосе навалил, похоже, все, что нашел у Кристины в холодильнике – раскрытую пачку масла «Лурпак», которую даже не переложил в масленку, десяток кусков нарезанного хлеба на пластиковой одноразовой тарелке, несколько горок колбасы твердого копчения, Манн такую не любил, предпочитал вареную с жиринками, но выбирать не приходилось, правда, была на столике еще тарелка с тонко нарезанными помидорами и огурцами, присыпанными укропом и еще какой-то зеленью, нарезанной так мелко, что понять ее происхождение было очень не просто, и еще Манн разглядел два сорта сыра, но тоже из тех, что он терпеть не мог – чеддер и рокфор, вонючие из вонючих, в иных обстоятельствах Манн определенно сказал бы «спасибо» и обошелся одним кофе – кофе действительно оказался чудесным, крепким, ароматным, – но сейчас, когда от голода начала уже болеть голова, привередничать не приходилось, и Манн, отпив для начала несколько глотков кофе, взял себе и хлеб, и масло, и колбасу, и сыр сверху, и слой помидоров, а на нем огурцы, и как же это оказалось на самом деле вкусно – даже колбаса твердого копчения, о которую при обычных обстоятельствах можно было, наверно, сломать зубы.
Ритвелд есть не стал, пригубил рюмку коньяка, закусил шоколадкой, Кристина же и вовсе не пошевелилась, видимо, успела поесть перед приходом Манна. И пить не стала, сидела, обхватив руками колени, смотрела на Манна и ждала продолжения, но молчала, не спрашивала ничего, хотя вопросы читались в глазах, и Манну казалось – только казалось или это было на самом деле? – что вопросы Кристина хотела задать не только о том, какие действия еще собирается предпринять старший инспектор Мейден, но и совсем о другом, к делу Веерке вовсе не относившемся, о чем-то личном, о чем-то, что только Манн мог знать и на что только он мог ответить. Если бы понял, какого ответа от него ждут.
Съев два бутерброда и допив кофе, собрав за это время в порядок мысли и очистив их от шелухи восприятия, Манн сказал, наконец:
– Несколько свидетелей видели Веерке лежавшим на полу. Никто не вызвал «скорую» и не позвонил в полицию. У всех были свои основания не любить Веерке и желать ему если не смерти, то жизни тяжелой и недолгой.
– Кто-то из них… – произнесла Кристина и не закончила фразу.
– Кто-то, скорее всего, врет, – кивнул Манн. – Но это еще не значит, что тот, кто врет, – преступник. Проблема в том, что врать может каждый. Мейден легко сломает любого, у полиции нет с этим моральных проблем, но он не может выбрать – кого ему, черт подери, посадить на конвейер.
– А почему Мейден исключил Кристину? – вмешался в разговор Ритвелд. – Почему не предположить, что все говорят правду, и тогда получается, что только Криста могла…
– Нет, – сказал Манн. – Не получается. Веерке видели живым и невредимым после ее ухода. Это доказано.
– Вот как? – спросил художник со странной иронией в голосе. – А лужу воды в комнате Кристы Мейден принял во внимание? И пропавшие очки? И мышонка? И колечко?
– Во-первых, – сказал Манн, – Мейден об этих чудесах не осведомлен. Во-вторых, при чем здесь Веерке?
– Ты знешь, где мои очки? – спросила Кристина.
– Нет, но…
– Тиль, – сказал Ритвелд, он вертел в руке пустую рюмку, и блики света от люстры играли на гранях, создавая искры, будто уколы лазера по глазам, не нужно было смотреть, блики раздражали Манна, мешали нормально соображать, но и оторвать взгляд Манн почему-то не мог, блики гипнотизировали, привораживали…
– Тиль, – повторил Ритвелд со странной интонацией, – вы, похоже, совершенно неправильно истолковали слова Мейдена. И совершенно не разобрались в том, что вам рассказала Кристина. И вообще, доведя расследование до конца, так и не поняли, в чем, собственно, это расследование состояло.
– Поставьте, пожалуйста, рюмку, – попросил Манн. – Раздражает, извините.
– Вот я и говорю, – спокойно сказал художник и поставил рюмку на стол так, чтобы на нее падала тень от бутылки, – ваша нервная система… Вы совершенно не поняли сути произошедшего.
– А вы поняли? – спросил Манн. Усталость, видимо, привела к тому, что ему стало все равно, что скажет Ритвелд, да, собственно, что он мог сказать, если не владел всей информацией? Пришел утешить Кристину – утешил, это видно, она сейчас совсем не такая взволнованная, какой была, когда Манн уходил, но из этого не следует, что художник может лезть со своими советами, как три года назад.
– Я понял, – кивнул Ритвелд. – И вы бы поняли, если бы не зациклились на внешних обстоятельствах типичного, казалось бы, преступления. Если бы спросили: почему у Веерке такая высокая температура? Сорок градусов! Это совсем не типично для травматической комы. Мы с Кристой звонили в больницу за несколько минут до вашего возвращения. Состояние, сказали нам, тяжелое. Температура сорок и восемь десятых.
– Знаю, – кивнул Манн. – Веерке может умереть не сегодня, так завтра, и тогда состав преступления…
– Перестаньте, черт возьми, смотреть в одну сторону, как лошадь! – воскликнул Ритвелд. – Вы меня поражаете, Тиль. Я вам говорю об очевидных вещах, а вы не обращаете на них внимания…
– Тиль, – сказала Кристина и, опустив ноги на пол, села рядом с Манном и положила ладонь ему на колено, – когда тебя не было, я нашла колечко, которое…
– Ты мне уже говорила об этом, – прервал Манн.
