Карлсон писал тебе: 'Я Карлсон. Хочу дружить с тобой. Как только найду возможность, прилечу к тебе. Я же самый занятый человек в мире. Поздравляю с днем рождения. Вчера я решил поступить в первый класс, прямо без прохождения нулевого. Я же самый талантливый, самый умный в мире. Хочешь, проверь: пришли три самые сложные задачи, я их сразу решу и пошлю обратно. Жду от тебя письма. Напиши, какую сказку ты читаешь. Пусть нашим паролем будет 'Плим'. Письмо я должен получить послезавтра. Положи его в такой же красочный конверт, как мой. Заклей его, напиши сверху адрес: 'На крышу. Карлсону. Секретно. Паата'. А теперь до свидания. Карлсон. Плим'.
Слова были написаны разноцветными фломастерами, строки шли зигзагами, буквы были то крупные, то мелкие, искаженные.
Спустя полтора года переписка с Карлсоном прекратилась. Он сообщил тебе, что срочно улетает далеко-далеко по очень важному делу. 'Я вернусь когда-нибудь. Я ведь возвращаюсь всегда!' Некоторое время ты скучал по своему другу, по своей засекреченной и увлекательной игре.
Ты, конечно, вовсе не думал, что имеешь дело с настоящим Карлсоном, хотя как-то мы, напуганные твоим внезапным исчезновением со двора, нашли тебя на крыше нашего дома.
Ты не открыл нам тогда своего секрета, зачем поднялся на крышу, что тебе там было нужно. 'Так, хотел посмотреть, что там!'
Ты мечтал иметь Карлсона — друга, тебе нужны были происшествия с секретами, паролями.
Ты знал, что вся эта игра, длившаяся полтора года, — игра воображения.
Но могу поклясться: ты переживал все, как настоящее, и со всей серьезностью относился к каждому письму с крыши, аккуратно отправлял Карлсону — невидимке свои письма.
Если тогда сказали бы тебе, что все это-шутки, и показали, кто бросает в наш почтовый ящик письма от Карлсона и достает оттуда твои письма к Карлсону, ты огорчился бы, наверное, не на шутку, обиделся бы до глубины души.
Почему ты получал письма именно от Карлсона? Зачем засекреченная игра именно с паролями? И вообще какова была цель всей этой затеи? Эти вопросы ты никогда не задавал нам и. может быть, до сих пор думаешь, что мы просто баловали и развлекали тебя. Но это не так. Мы в эту игру заложили часть нашей семейной педагогики. Теперь, спустя десять лет, я открою тебе наш секрет игры в переписку с Карлсоном.
Нам надо было развить в тебе вкус к познанию и зародить мотивы учения.
Надо было развить потребность и интерес к чтению.
Надо было научить тебя способам познания, учения, добывания знаний.
Надо было воспитать еще многое другое — вежливость, волю, верность своему слову, увлеченность и т. д. и т. п.
Стать школьником — это еще не значит, что ты уже овладел своей профессией ученика. Как учиться и ради чего — ты не понимал. Все дети вначале тянутся к школе. Еще бы — меняется социальный статус. Но через несколько лет, может быть, спустя три-четыре года, обнаруживается, что у многих из них звонки на урок вызывают смутные ощущения тревоги, недовольства, скуки, страха; а звонки, возвещающие об окончании уроков, — чувство облегчения, радости, свободы. А ведь надо, чтобы все было наоборот.
Потому нам и надо было спешить воспитать в тебе положительное, радостное, доверчивое отношение к школе, учению, стремление к трудностям познания и учения. Бабушка, мама, я — все мы вместе и каждый в отдельности внушали тебе важность положения школьника, давали тебе наставления, как учиться, помогали разбираться в тех случаях, когда ты затруднялся. Но все это была сухая, прямолинейная дидактика. Мы призывали тебя к тому, что было не под силу твоей воле. Да разве легко сесть за выполнение домашних заданий, когда из соседней комнаты доносится до тебя знакомое 'Ну, заяц, погоди!' и заразительный смех сестренки. Ты то и дело вскакиваешь со своего рабочего места, но бабушка удерживает тебя: 'Сиди, сиди, занимайся. Смотреть телевизор ты еще успеешь, а вот учиться будет поздно!' В конце концов ты начинаешь плакать: 'Хочу посмотреть мультфильм!..' Тебе опять напоминают о твоих государственно важных делах, но эти внушения не доходят до тебя. 'Вот и не буду учиться, не буду учиться!' Ты начинаешь уже бунтовать.
Сейчас тебе хочется смотреть телевизор. Но надо решать задачу. Этого требует твое будущее.
Именно сию минуту хочется поиграть с товарищем. Но надо выучить стихотворение. Это тоже очень важно для твоего будущего.
Именно сегодня хочется пойти в цирк. Но надо написать сочинение. Без него будет страдать будущее.
Именно сейчас хочется пойти в парк и развлекаться на новых аттракционах. Но надо выполнять грамматические упражнения. Это тоже ради будущего.
И в твоем представлении это малоосознанное светлое
будущее становится туманным. Ты восстаешь против него, ты протестуешь, ты не хочешь принести ему в жертву действительно светлое настоящее, которое манит тебя фейерверком удовольствий.
Так сталкиваются в твоих переживаниях настоящее и будущее. Ты выбираешь настоящее. Настоящее и будущее сталкиваются и у взрослых, только на совершенно другом уровне — в самых верхних слоях сознательности. И они отдают предпочтение будущему ради своего же благополучия.
И вот какая получается ситуация: заботу взрослых о твоем будущем, о котором ты не имеешь понятия, ты принимаешь как покушение на свое настоящее, которое так тебе дорого и ясно. Говоря более обобщенно — добро, творимое людьми для тебя, ты 'принимаешь как зло против тебя.
Вот какая досадная ситуация, может быть, даже трагедия воспитания!
Как можно выйти из этого положения? Может быть, дать детям волю? Пусть делают, что хотят и как хотят. Пусть бегают и прыгают до усталости, пусть смотрят телевизор, пока не начнут слипаться глаза, пусть, наконец, займутся учением, когда вздумается. И все это мы можем подкрепить такими патетическими возгласами, что перед ними не многие смогут устоять: 'Какое мы имеем право отнимать у детей детство! Ведь оно дается раз в жизни и длится всего несколько лет! Им нужна свобода!'
Но это ни больше ни меньше как преступление перед детьми; мы будем губить их, оставляя в плену собственных импульсов и не направляя процесс развития способностей. Я не желаю дальше разбирать такой вариант, с позволения сказать, воспитания, приводящего к абсурду.
Может быть, тогда выберем другую крайность: заставлять, принуждать детей подчиняться воле своих воспитателей, воле взрослых? Мы ведь будем так поступать, побуждаемые нашими добрыми намерениями. Мы накопили огромный жизненный опыт, овладели науками и потому прекрасно понимаем, какими качествами и знаниями они должны быть вооружены. В нашем воображении созданы модели того, какими совершенными мы бы хотели видеть каждого из них. Да разве есть у нас столько времени цацкаться с ними, упрашивать и умолять, чтобы они делали то, что так необходимо для будущей жизни их самих же!
Такая точка зрения тоже имеет свои опоры в многовековой практике миллионов воспитателей. И здесь мы могли бы патетически воскликнуть: 'Люди добрые! Да не видите ли вы, что дети ни на йоту не могут осмыслить собственное будущее! Не станем же мы поддаваться их капризам! Беритесь за них построже и не давайте воли вашим эмоциям. За вашу сегодняшнюю строгость и тумаки они горячо вас отблагодарят в будущем!'
Такая стратегия воспитания тоже не вызывает во мне особой симпатии. Я не могу принять ни хаотическое, было бы вернее сказать, безответственное воспитание, ни императивное, тем более диктаторское.
Я выбираю другую позицию. Она не золотая середина между предыдущими, а совсем другая — гуманистическая. И основывается она на мудрой классической формуле: 'Ребенок не только готовится к жизни, но он уже живет'. Он живет настоящим, доставляющим ему радости и удовольствия. И только через эти радости и удовольствия он может увидеть смутные контуры будущего. Будущее является смутным для него потому, что оно окутано парами кипящего настоящего. Порой нам удается частично рассеять глубокие слои этого пара с помощью совершенной педагогической техники, и тогда надо спешить, чтобы ребенок умом своим успел заглянуть сквозь них в свое возможное будущее, увидеть себя таким, каким он может стать, будучи благоразумным и восприимчивым к советам взрослых и проявляя устойчивость к удовольствиям, манящим его в настоящем. Но такая педагогика ненадежна, она может добровольно направить ребенка на 'путь истины' только на очень короткое время.
