клятвоотступничестве (он же целовал крест Дмитрию Ивановичу, клялся люду московскому, что он действительно сын Грозного и призвал народ присягать ему без сомнения), да еще великим грешником, отступившим от духовного завещания царя Ивана. Опекун поднимает руку на опекаемого, видано ли такое?!
А поддержка атамана Корелы и князя Шаховского еще не гарантия единодушной поддержки рати, дворянства и особенно боярства.
Вот если бы князь Мстиславский предложил ему главенство и в борьбе с Василием Шуйским, и с Дмитрием Ивановичем, да еще Прокопий Ляпунов, вот тогда можно было бы и рискнуть. Но и Мстиславский, и Ляпунов помалкивали.
Ответил Шаховскому так:
«И мое сердце стонет от творящегося с Русью, но я не могу нарушить клятвы, подкрепленной крестоцелованием, не могу отступить от духовной Грозного. Я приму предложенное тобой, когда не станет Дмитрия Ивановича, явного или мнимого».
Если князь Шаховской не лишен сообразительности, то поймет, что ему нужно сделать.
События меж тем развивались стремительно и не совсем так, как хотелось бы Бельскому. Царь Василий Шуйский предпринял весьма разумный шаг, решив попытаться присоединить к борьбе с поляками Швецию, объединившись с ней в военный союз. Предложил царю это юный князь Михаил Скопин-Шуйский, едва вышедший из отроческого возраста, его царь и отправил главой делегации. Многие думские бояре были этим весьма обижены, ибо имели больше местнических прав ехать послами в Швецию, но Василий Шуйский твердо стоял на своем, разглядев, возможно, в князе Михаиле нужные для столь важного дела качества. И выбор оказался вполне удачным — князь Михаил сумел не только убедить шведов совместно противостоять полякам, но и объединившись со шведской ратью, прошел победным шагом по всему северо-западу Руси, а затем принялся готовить войско для решительного сражения, сосредотачивая его в Александровской слободе.
Но собирая силы, князь Михаил не сидел сложа руки, он разгромил все заслоны на дорогах, ведущих в Москву, взял их под свою защиту, обеспечив тем самым бесперебойную доставку в стольный град продовольствия — дороговизна пошла резко на убыль, миновала и угроза голода. Скопина-Шуйского стали славить как спасителя, а более смелые возглашали, что Руси нужен именно такой царь, молодой да ранний, разумный и храбрый.
Даже в Казани не сходило с уст многих имя князя Михаила Скопина-Шуйского — спасителя Руси. Пошел даже слух, что мир и покой Руси, по предсказанию волхвов, наступит с венчанием на царство Михаила.
Это весьма озадачивало оружничего, а тут еще тайный дьяк с очередной отпиской. Он вроде бы ночевал в душе у Богдана и знал, о чем нужно сообщать. Так вот, он писал, что слава князя Михаила не по нраву Василию Шуйскому. И хотя царь честит юного героя-воеводу, но всем известно его ревнивое отношение к князю Михаилу, его зависть. Опасаются серьезно, что царь Василий может поступить с ним коварно, пригласив в Москву на Думу, где намечается обсуждать подготовку к предстоящему решающему сражению.
Следом за тайным дьяком подал свой голос Ляпунов и тоже царапнул по больному месту. Давно молчал и не нашел ничего лучшего, как пригласить в стан князя Михаила.
Вот так: уже под руку малолетнему князю. Смелое, если не сказать наглое предложение. Выходит, ему, великому оружничему, в жилах которого течет кровь Даниловичей, способствовать торжеству Шуйских, торжеству князя Михаила, который может стать родоначальником новой династии?! Ради ли этого городил он огород столь долго и столь упорно?! Нет и нет!
И если отписка тайного дьяка породила лишь мысль действовать более решительно, а не исподволь, как до этого, то предложенное Ляпуновым окончательно убедило в необходимости основательно позаботиться о себе и одним ударом убить двух зайцев.
На следующий день в Москву поскакал его самый верный слуга из боевых холопов с тайным письмом. Напутствие такое:
— Не волынь. Спеши, меняя коней беспрестанно.
Теперь все, как Бельский считал, зависит от событий в Москве. А они там разворачивались весьма благоприятно для Богдана: все упорней и упорней вползали в Кремль слухи, будто князь Михаил Скопин- Шуйский соблазняет народ, чтобы он провозгласил его царем, ради этого даже входит с ним в заговор. Думские бояре тоже не в стороне, наушничают, убеждая царя Василия одернуть племянника, назначив дознание. Особенно усердствовал брат царя, князь Дмитрий Шуйский, черня почем зря Михаила.
Поначалу царь Василий Шуйский не верил ни слухам, ни боярам-наушникам, ни даже своему любимому брату, но ежедневные внушения вольно или невольно действовали, и государь все подозрительней стал относиться к герою воеводе. Сам Василий даже не мыслил, что брат его, князь Дмитрий, глядит далеко вперед: шестидесятилетний царь не имеет детей и иметь не будет, и он, брат царев, сядет на трон по праву наследования. Именно эта заманчивая цель подстегивала князя Дмитрия, и он изощрялся в обличительстве племянника, настойчиво убеждая государя расправиться с юным воеводой, возомнившим о себе, как о достойном самодержавствовать. Он, якобы, намерен сделать Александровскую слободу центром державы.
Воевода Михаил Скопин-Шуйский, узнавший, что о нем говорят в Кремле, возмутился несказанно:
— Теперь ли разногласить о власти?! Теперь ли безумствовать в зависти?! Всякая остановка в войне, любое несогласие от личных страстей может погубить отечество!
Он велел срочно седлать коней и, оставив не совсем еще устроенное войско, поспешил из Александровской слободы в Москву, твердо заявить государю, что его устремления направлены на одно — службою верною, совестью чистою по силе своей и возможности изгнать из Русской земли врагов.
Царь Василий встретил воеводу племянника с великими почестями, сразу же согласился с его просьбой созвать Боярскую думу, дабы поговорить на ней о делах истинных и о слухах ложных.
На думе князь Скопин-Шуйский начал с жаром свою оправдательную речь так:
— Клянусь честью своего великого рода, что не имею никакой иной мысли, кроме мысли о благе отечества. Все, что обо мне говорят в Кремле — небыльные слова. Видит Бог, я безгрешен.
— Успокойся, воевода, — мягко заговорил государь. — Я и Дума ни в чем тебя не обвиняем. Порукой тому мое слово: думным боярам условиться с генералом Делагарди, начальником шведских ратников, о будущих совместных действиях. Мы утверждаем твой договор, который ты подписал со шведами в Колязине и в Выборге, не снесясь со мной. Берем во внимание, что у тебя на это не было времени. А казначею я велю немедленно заплатить весь долг наемникам.
Вроде бы все по уму, но воеводе Михаилу стало ясней ясного, что он отстранен от командования войсками, им собранными и почти устроенными для решающей битвы. Думные бояре станут договариваться с генералом, а не он, воевода, надежно с Делагарди взаимодействующий.
Хотел князь Михаил возразить здесь же, на Думе, объяснив возможные пагубные последствия, но сдержался, решив поговорить с царем-дядей наедине, после Думы.
Так и сделал. Спросил царя Василия напрямик:
— Выходит, государь, ты мне больше не доверяешь? Лишаешь воеводства?
Смутился царь, не ожидавший столь смелого и откровенного вопроса, но взяв себя в руки, ответил с отеческой заботливостью:
— Ты, славный мой воевода, устал в боях, пройдя путь от Выборга до Москвы. Передохни какое-то время.
— Время ли для отдыха, государь?
— Рать не останется без пригляда. Сегодня жду тебя у себя на пиру. Твое место за моим столом по правую руку.
— Благодарствую.
А мог бы сказать, если не скрывать своих мыслей, совсем иное, но выше головы не прыгнешь.
Первый нечестный пир у государя положил начало пирам у всех бояр и князей, на которых их жены подносили гостю-герою с поклоном кубки с фряжским вином и подставляли губы для поцелуев — князь Михаил тяготился этими почестями, отказаться от них не имел возможности.
