Эдвард?
— Да, правильно. Если хотите, можете про себя его называть Эдди. А что?
— Ничего особенного, сударыня, просто картина, которая побывала сегодня в этой комнате, подписана «Эверард Фозергилл».
Сказать, что тетя и племянник не отнеслись к этому серьезно, означало бы грубо исказить истину. На какое-то время мы остолбенели. Первым пришел в себя я.
— Ну-ка, дайте мне этот фрагмент, Дживс… По-моему, тут написано «Эдвард», — сказал я, изучив подпись художника на клочке полотна.
— Ты с ума сошел! — Тетя Далия вырвала у меня из рук обрывок. — Тут ведь написано «Эверард», верно, Дживс?
— Мне тоже так показалось, сударыня.
— Берти, — произнесла тетя Далия голосом, который, как мне кажется, обычно называют сдавленным, и одарила меня таким взглядом, каким, должно быть, в старые времена на лисьей охоте смотрели на собаку, погнавшуюся за кроликом, — если ты сжег не ту картину…
— Я не мог сжечь не ту картину, — твердо ответил я. — Но, чтобы вас успокоить, я готов сходить и проверить.
Голос мой, как я уже сказал, звучал твердо, и, услышав меня, вы бы подумали: «Конечно же, Бертрам не мог ошибиться, раз он так уверен в себе», но, по правде говоря, я отнюдь не был в себе уверен. Я боялся худшего и даже приготовился, вернувшись из столовой, выслушать от тети Далии пространное и эмоциональное описание моих умственных и моральных недостатков.
В ту минуту мне меньше всего хотелось испытать еще одно потрясение, но именно это произошло, когда я достиг столовой. Как только я открыл дверь, кто-то выскочил из-за нее и на полном ходу врезался в меня. Мы вместе попятились в коридор. Включив свет, чтобы не наткнуться на какую-нибудь мебель и не наделать грохота, я смог рассмотреть этого человека и увидеть его в целом, как выражается Дживс.
Это был старший Фозергилл, в домашних тапочках и халате. В правой руке он держал нож, а под ногами у него лежал какой-то сверток, который он выронил при столкновении. Когда я с присущей мне вежливостью поднял его сверток и тот случайно раскрылся, с моих губ слетело:
— Вот черт!
Мое изумленное восклицание прозвучало синхронно с его отчаянным стоном. То, что он страшно побледнел, не могла скрыть даже его борода.
— Мистер Вустер! — пробормотал он, содрогнувшись всем телом. — Слава богу, что вы не Эверард!
Меня это, понятное дело, тоже радовало, но я пока осторожно помалкивал.
— Вы, конечно, — продолжил он, все еще дрожа, — удивлены тем, что я вот так, тайком, забираю свою картину. Но я могу все объяснить.
— Можете?
— Вы не художник…
— Нет, скорее писатель. Однажды я написал статью «Что носят хорошо одетые мужчины» для «Будуара миледи».
— Все же я думаю, что смогу объяснить вам, что для меня означает эта картина. Я писал ее два года. Она для меня как ребенок. Я наблюдал, как она взрослела, и я любил ее. А потом женился Эверард, и я, поддавшись какому-то приступу безумия, подарил ее на свадьбу. Вы не представляете, через какие муки я прошел. Я видел, как он ее ценит. Во время еды он не сводило нее глаз. И я не мог, понимаете, не мог попросить вернуть мне ее. Но без этой картины моя жизнь как будто потеряла смысл.
— И вы решили ее умыкнуть.
— Да! Я сказал себе, что Эверард не станет подозревать меня (потому что у наших соседей недавно украли несколько картин) и подумает, что это работа той же банды. И я не смог устоять против искушения. Мистер Вустер, вы же не предадите меня?
— В каком смысле?
— Не расскажете Эверарду?
— А, понимаю. Нет, конечно же, нет, если вы так хотите. Я должен держать рот на замке?
— Да-да.
— Можете на меня положиться.
— Спасибо, спасибо, мистер Вустер, я знал, что вы не подведете. Что ж, сюда в любую минуту может кто-нибудь войти, поэтому я, пожалуй, пойду к себе. — Он попрощался и убежал по лестнице наверх, только его и видели.
Как только он скрылся, рядом со мной словно из-под земли выросли тетя Далия и Дживс.
— Вы здесь? — удивился я.
— Да, мы здесь. Где тебя носит?
— Я бы управился быстрее, но мне, видите ли, помешали бородатые художники.
— Кто?
— Я разговаривал с Эдвардом Фозергиллом.
— Берти, ты пьян.
— Я не пьян, я ошарашен. Тетя Далия, я должен вам рассказать удивительную историю.
И я рассказал ей удивительную историю.
— Таким образом, — подвел итог я, — мы снова убедились в том, что, какими бы мрачными ни казались обстоятельства, никогда не стоит отчаиваться. Налетели грозовые тучи, небо потемнело, а что мы видим теперь? Солнышко сияет, синяя птица удачи снова поет и машет нам крылом. Мадам Фозергилл хотела ликвидировать «Венеру» — она ликвидирована. Вуаля! — сказал я, на миг превратившись в парижанина.
— А что будет, когда она узнает, что вместе с ней ликвидирована и «Молодая весна»?
Поняв ее мысль, я пожал плечами:
— Да, нехорошо получилось…
— Не видать мне теперь ее романа.
— Вы правы, об этом я не подумал.
Тетушка набрала в грудь побольше воздуха с таким видом, что сразу стало понятно, что она собиралась сказать.
— Берти…
Дживс мягко покашлял. Этот его кашель звучит так, будто овца прочищает горло на каком-нибудь отдаленном склоне.
— Сударыня, позвольте высказать предположение.
— Да, Дживс. Напомнишь мне, — добавила она, повернувшись ко мне, — чтобы я продолжила позже.
— Просто у меня мелькнула мысль, сударыня, что из этого затруднительного положения все же есть выход. Окно в столовой разбито, обе картины пропали, и если мистера Вустера найдут здесь лежащим без чувств, то миссис Фозергилл не останется ничего другого, кроме как решить, что он, спасая их ценой собственной жизни, пал жертвой похитителей.
Тетя Далия так и засветилась.
— А-а-а, понимаю! Она будет так благодарна ему за его героическое поведение, что не сможет отказать мне с этим романом и согласится на мою цену!
— Я это и имел в виду, сударыня.
— Спасибо, Дживс.
— Не за что, сударыня.
— Грандиозный план, согласен, Берти?
— Потрясающий план, — согласился я. — Только меня одно смущает: я пока что не лежу без чувств.
— Ну, это мы можем устроить. Я бы могла тебя слегка стукнуть по голове… Чем, Дживс?
— Молоток для гонга — самое очевидное решение, сударыня.
— Да, молотком для гонга. Ты и не почувствуешь.
