Путь мой лежал на юг через Ньюкасл и Йорк. В вагоне я встретился с английским писателем Гуком и его женой, они узнали меня по портрету и рассказали мне, что во всех шотландских городах появились заметки, сообщающие о моем посещении королевы. А я и не был у нее вовсе! Но газеты все-таки знали об этом! Я сам видел потом одну, в которой говорилось, что я читал перед Ее Величеством некоторые из моих сказок. Все сплошь — выдумка! Купил я также на пути номер «Понча». И там упоминали обо мне, да еще ставили мне в укор, что я, приезжий поэт из иностранцев, удостоился со стороны королевы Англии приглашения, чести, которой еще не было оказано ни одному из английских поэтов! Как это замечание, так и различные другие отзывы о посещении, вовсе не состоявшемся, крайне меня раздосадовали. Один из спутников моих, впрочем, утешал меня тем, что в «Понч» попадают только люди популярные. «Многие из англичан с удовольствием бы заплатили немало фунтов стерлингов, чтобы только попасть в него». Я предпочел бы, однако, обойтись без этой чести. Вся эта история меня еще пуще расстроила, и я приехал в Лондон уже совсем больным. Граф Ревентлау обещал мне лично разъяснить это дело королеве и принцу Альберту.
Я пробыл в Лондоне еще несколько дней; мне ведь почти еще ничего не удалось видеть здесь, кроме «high life» и некоторых из замечательнейших людей страны. Картинные галереи, музеи и т. п. были мне еще совсем не знакомы, я не удосужился даже побывать в знаменитом туннеле, и вот я решил проехаться по нему. Мне посоветовали отправиться на одном из маленьких пароходов, снующих по Темзе в пределах столицы, но в назначенное утро я почувствовал себя так плохо, что отказался от поездки и, пожалуй, этим спас себе жизнь. Как раз в тот же день и час, когда я должен был сесть на какой-нибудь из этих маленьких пароходов, один из них — «Criquet» — взорвался, причем погибли до ста человек. Весть об этом несчастье мигом облетела весь Лондон и, хотя совсем не известно было — сел ли бы я как раз на этот пароход, одна возможность этого так сильно на меня подействовала, что мною овладело глубоко серьезное настроение, и я возблагодарил Бога за то болезненное состояние, которое помешало мне отправиться в путь.
Весь высший свет уже покинул Лондон, опера закрылась, и большинство из моих здешних знакомых разъехались на купания или отправились на континент. Я соскучился по Дании, по оставленным мною там дорогим друзьям и собрался домой, но еще до отъезда туда, я принял приглашение моего английского издателя Бентлэя провести несколько дне у него в «Seven Oaks». Дни эти прошли как сплошной праздник, я скоро почувствовал себя, как дома, среди этой прекрасной, чисто староанглийской семейной жизни, окруженный всем тем комфортом и удобствами, какие только в состоянии были доставить мне богатые и радушные хозяева.
Как ни тяжело отразилось на моем здоровье изнурительное пребывание в Лондоне и Шотландии, это нисколько не помешало мне смотреть на проведенное мною там время, как на лучшие дни моей жизни. Я, как писатель, удостоился здесь таких почестей, что как ни чувствовал себя утомленным физически, все- таки не мог без глубокой грусти расстаться с многочисленными здешними моими друзьями, которые доставили мне столько радостей. Бог весть ведь, когда еще суждено нам было свидеться вновь! К числу этих друзей принадлежал и Диккенс. Он, после нашей встречи у леди Блессингтон, отыскал меня, но не застал дома, и мы так больше и не встретились на этот раз в Лондоне. Но я получил здесь от него несколько писем и все его сочинения в прекрасном иллюстрированном издании. На каждом томе было написано: «Hans Christian Andersen from his friend and admirer Charles Dickens» (Гансу Христиану Андерсену от его друга и почитателя Чарльза Диккенса. ) Мне передавали, что он с женой и детьми находится на морских купаниях, где-то близ канала, но где именно никто не мог сказать. Я намеревался отправиться домой через Рамсгет и через Остенде и в надежде, что письмо на имя Диккенса во всяком случае дойдет до него, написал ему, что в такой-то день и час приеду в Рамсгет и остановлюсь в таком-то отеле — так не пришлет ли он туда своего адреса: если окажется, что он живет недалеко оттуда, я посещу его. Приехав в отель «Royal Oaks», я нашел там письмо от Диккенса. Он жил приблизительно в одной датской миле от города, в Бродстере, и в письме говорилось, что он и жена его ожидают меня к обеду. Я взял экипаж и поехал в маленький городок, расположенный на самом берегу моря. Семья Диккенса занимала весь небольшой, но очень хорошенький и уютный домик. Приняли меня как нельзя радушнее. Мне так понравилась их домашняя обстановка, что я долго не обращал внимания на прекрасный вид, открывавшийся из окон столовой, где мы сидели. Окна выходили на канал и на море. Был как раз отлив. Вода быстро сбегала и обнажала песчаную отмель; на маяке заблестел огонь. Беседа шла о Дании и датской литературе, о Германии и немецком языке, которому Диккенс собирался учиться. Какой-то итальянец-шарманщик, случайно проходивший мимо, остановился под окном и играл нам, пока мы обедали. Диккенс заговорил с ним по-итальянски, и тот, услышав родной язык, весь просиял от счастья. После обеда в столовую явились дети. «У нас их полон дом!» — сказал Диккенс; явилось их не меньше пяти, шестого не было дома. Дети поцеловались со мною, а самый младший сперва поцеловал свою ладонь, а потом протянул ручонку мне. К кофе пришла гостья, молодая дама, моя почитательница, как сказал мне Диккенс. Ей заранее обещали пригласить ее, когда я буду у них. Вечер пролетел незаметно, Мистрис Диккенс, казавшаяся ровесницей своего мужа, была полная дама с удивительно добрым лицом, сразу внушавшим к себе доверие. Она была в восторге от Дженни Линд и ей очень хотелось получить автограф певицы. Но как его добыть! У меня было с собой письмецо от Дженни Линд, в котором она поздравляла меня с приездом в Лондон и сообщала мне свой адрес, я и подарил его госпоже Диккенс. Расстались мы поздним вечером. Диккенс обещал писать мне в Данию.
Но нам суждено было увидеться еще раз до моего отъезда из Англии. Прибыв на другое утро на пароходную пристань, я был поражен, увидев здесь Диккенса. «Мне хотелось еще раз пожелать вам доброго пути!» — сказал он, проводил меня на пароход и оставался там, пока не подали сигнал к отплытию. Мы крепко пожали друг другу руки, он так ласково смотрел на меня своими умными, добрыми глазами, и, когда пароход отошел, я увидел, что он стоит на самом краю маяка, такой смелый, моложавый, красивый, и машет мне шляпой! Итак, последнее «прости» с гостеприимных берегов Англии послал мне Диккенс.
Я вышел на берег в Остенде, и первые лица, попавшиеся мне навстречу, были король с королевой. Первый мой поклон на континент относился к ним, и они приветливо ответили мне на него. В тот же день я приехал по железной дороге в Гент. Здесь, когда я дожидался утром на вокзале кельнского поезда, ко мне начали подходить и знакомиться со мною разные пассажиры, прибывшие к тому же поезду. Все узнали меня по портрету. В числе их было и одно английское семейство. Одна из дам, оказавшаяся писательницей, подошла ко мне и сказала, что несколько раз видела меня в Лондоне в обществе, но не могла познакомиться со мною, — я всегда бывал окружен толпою! Она обращалась к графу Ревентлау с просьбой представить ее мне, но он ответил: «Вы видите, — разве я могу?» Я рассмеялся — немудрено, что оно так случилось, я ведь был в то время в такой моде у англичан! Зато теперь я весь был к ее услугам. Она произвела на меня впечатление очень простой, естественной и милой особы. В разговоре она называла меня счастливцем, ссылаясь на мою «славу». «А что в ней! — сказал я и прибавил: — Да и надолго ли ее хватит! Но, конечно, меня очень порадовал такой прием. Одно только боязно, что не удержишься на такой высоте!» В Германии, куда уже проникли известия о приеме, оказанном мне в Англии, меня также ожидали всевозможные знаки внимания. В Гамбурге я встретил некоторых своих соотечественников и соотечественниц. «Господи! Андерсен! И вы здесь! — услышал я приветствия. — Вот бы видели вы, как прошелся насчет вашего пребывания в Англии
Я вернулся в Копенгаген. Просидев дома несколько часов, я подошел к окну и стал глядеть на улицу. Мимо проходили двое прилично одетых господ. Они увидели меня, остановились, засмеялись, и один, указывая на окно, сказал так громко, что я расслышал каждое слово: «Взгляни-ка, вон он, наш знаменитый заграничный орангутанг!» Это было грубо, жестоко! Удар был нанесен в самое сердце! Этого не забудешь!
Но нашлись у меня, конечно, и добрые друзья, которые искренно радовались тому, что я, а в моем лице и весь датский народ, удостоился таких почестей в гостеприимных Голландии и Англии. Один из наших уже немолодых писателей приветливо протянул мне руку и чистосердечно сказал: «Я еще не читал, как следует, ваших произведений, но теперь прочту. О вас говорили много нехорошего, ставили вас очень низко, но в вас есть что-то такое, должно быть, куда большее, нежели находят в вас земляки. Вас бы не чествовали так в Англии, будь вы заурядным человеком! Я откровенно признаюсь вам, что совершенно переменил о вас мнение!»
Совсем другое услышал я от одного из моих ближайших друзей, повторившего мне то же самое и в
