СКАЗКА МОЕЙ ЖИЗНИ

в «Сказке моей жизни»  , рассказывал, как был смущен и взволнован такой честью; с тех пор я и не смел заглянуть в этот город: такие праздники не могут повторяться. Но теперь тому минуло уже четверть века, я знал, что встречу там новое поколение, и, проезжая на обратном пути как раз мимо Лунда, я и решился заехать в этот милый городок на денек. Упсальские друзья дали мне несколько писем к университетским профессорам. Я явился к профессору Лингрену и обедал у него в тесном дружеском кружке. В то время как я сидел там, явилась депутация от студентов с приглашением от них. Они наскоро украсили зал кружка и собирались дать в честь меня такой же полный молодого веселья и юношеской восторженности праздник, как их упсальские товарищи.

В семь часов вечера профессор Лингрен повел меня туда. Все говорило о торжестве — и убранство помещения, и многолюдие. Комнаты были переполнены и молодыми, и пожилыми людьми. После ужина говорились приветственные речи. Я запомнил только общее содержание их: двадцать пять лет тому назад лундские студенты чествовали меня; настроение с тех пор не переменилось, только выросло новое поколение, выросло именно под влиянием моих произведений; последние послужили им духовной пищей, вот они и высказывают мне искреннюю признательность и любовь. Потом пропели несколько песен; молодой поэт Вандель прочел прекрасное стихотворение; а я, чтобы чем-нибудь отблагодарить своих хозяев, прочел три свои сказки: «Мотылек»  , «Счастливая семья»  и «Истинная правда»  . После каждой меня награждали громом аплодисментов, а по окончании чтения начали петь датские и шведские песни. Все это выходило так мило, искренно, неподдельно сердечно, что и этот вечер оставил во мне одно из самых светлых воспоминаний. Огромная толпа студентов проводила меня до отеля с дружным пением. Мы остановились на минуту перед памятником Тегнеру, а затем молодежь вновь двинулась вперед, оглашая пустынные, тихие улицы своим пением. Наконец, у дверей отеля они простились со мной девятикратным «ура!» Я с волнением поблагодарил их и отправился к себе и уничтоженный, и поднятый до небес таким чествованием. Когда я вошел в свой номер, на улице опять раздалось пение. Это была та же самая мелодия, которую я слышал здесь двадцать пять лет тому назад. Бог пошли каждому из этих милых юношей такую же радость в жизни, какую они доставили мне в тот вечер!

Вернувшись в Копенгаген, я сейчас же перебрался в гостиницу и стал готовиться к путешествию в Португалию.

Самое приятное воспоминание оставило во мне с того времени посещение Фреденсборга. Меня пригласил туда король, и мне были отведены во дворце две комнаты. Приняли меня по обыкновению очень радушно. Королевская семья желала послушать в моем чтении мои последние сказки. Узнать нашу королевскую семью — значит полюбить ее; в Фреденсборге я увидел счастливую семейную жизнь, отношения между членами семьи были самые задушевные, искренние. На чтении присутствовали и все королевские дети: кронпринц Фредерик, принц Георг — нынешний король Греции, принцессы Александра, Дагмара и Тира и прелестный малютка Вальдемар. Ему в этот вечер позволили лечь в постель получасом позже обыкновенного, чтобы и он мог послушать немножко, сказала королева.

На другой день я посетил двух дорогих друзей. За королевским садом в одной из пристроек жил поэт Паллудан-Мюллер. Он владеет датским языком, как Байрон своим родным: в его стихах слова превращаются в музыку. Каждое его произведение говорит о его глубоко чувствующей душе истинного поэта. Поэмы «Адам Гомо» , «Свадьба Дриады»и «Смерть Авеля» вечно будут читаться и перечитываться, и восхищать всех. Как человек Паллудан- Мюллер натура детски наивная, открытая и хорошая, которая сразу привлекает к себе.

Второй мой визит в Фреденсборге был в счастливую семью моего друга и редкого артиста, балетмейстера Бурнонвиля; он поднял в Дании балет до небывалой высоты среди других родов искусства. В Париже видишь более замечательных танцовщиц, более блестящие декорации, вообще более роскошную обстановку, но по богатству, красоте и поэтичности балетного репертуара, созданного Бурнонвилем, Копенгаген занимает первое место. Бурнонвиль истый художник своего дела, поэт в душе, натура восторженная, отзывчивая и добрый товарищ. И весь дом его, казалось, был залит солнцем.

Итак, я видел счастливую семейную жизнь в королевском дворце и в двух меньших по размеру, но таких же светлых домах друзей моих — Паллудана-Мюллера и Бурнонвиля. Последнему я посвятил сказки, которые читал теперь в королевской семье.

Вернувшись в Копенгаген, я продолжал жить на положении путешественника, но все еще не мог решиться уехать. Во всяком случае я хотел уехать немедленно по наступлении Нового года. Рождество и Новый год я провел в Гольштейнборге и Баснэсе. Здесь я получил письмо от Георга О'Нейля, в него были вложены благоухающие фиалки — привет весны, ожидавшей меня в Португалии.

1866 г.

«Беспокойный вы человек! — часто говорили мне на родине. — Вечно вас тянет куда-нибудь! Вы и, живя на родине, мысленно все-таки в чужих краях! И когда только успеваете вы писать столько?» А я именно тогда только и обретаю надлежащий мир и покой душевный, когда кружусь между разными людьми и воспринимаю разнообразные, сменяющиеся впечатления. Несмотря на то, что у меня столько истинных, верных друзей, я все-таки одинокая птица. Я всей душой льну к семейной жизни, и, находя такую на родине или за границей, живо становлюсь как бы членом семьи, отчего никогда и не чувствую удручающей многих путешественников болезненной тоски или сердечного беспокойства. Но Дания все-таки постоянно остается главным очагом, к которому меня тянет обратно, и я всегда ищу себе в Копенгагене жилище с видом на свободное, открытое пространство неба, воды или хоть площади.

В последних числах января я уехал из Копенгагена. Погода стояла зимняя, холодная, но вода была чиста ото льда. Я думал, что запасся всем нужным на дорогу, но один из моих друзей думал другое и явился ко мне утром с целой партией меховых дорожных сапог. Самую большую и лучшую пару из них он и поднес мне на прощание вместо букета. Я привожу этот маленький эпизод как пример, и мог бы привести много подобных, свидетельствовавших о заботливости и внимании моих друзей.

Быстро проехал я через Корсёр и Фионию в бывшие наши герцогства Шлезвиг-Гольштейн. В Гадерслеве я увидел прусских солдат, и это произвело на меня тяжелое впечатление. Поздно вечером вышел я из вагона в Альтоне и тут же на вокзале столкнулся с каким-то пожилым господином и маленькой девочкой. Он пристально посмотрел на меня и сказал ребенку: «Дай господину руку!.. Это — Андерсен, тот самый, что написал такие славные сказки». Старик улыбнулся мне, девочка протянула мне ручку, я потрепал ее по щечке, и этот случай снова привел меня в хорошее расположение духа.

Я прямо проехал в Голландию, прежде всего в Амстердам, где провел пять счастливых недель в гостеприимном доме моего друга Брандта, оттуда в Лейден и затем в Гаагу. В отеле «Oude Doelen», где я уже останавливался в первый раз, меня сейчас же узнали и приняли с сердечным радушием.

Как хорошо, как славно так гулять по белу свету, очутиться в каком-нибудь большом городе, где тебя никто не знает, и в то же время знать наверное, что у тебя здесь есть друзья, не известные, никогда не виденные тобой, но которые — случись с тобой какая-нибудь действительная беда — сейчас же узнают и выручат тебя!

Скоро я совсем обжился в Гааге, познакомился со многими милыми людьми, а затем опять продолжал свой путь к югу.

Через Брюссель добрался я до Парижа. Там в это время находился наш кронпринц Фредерик, остановившийся в отеле «Бристоль» на Вандомской площади. Его любезность и приветливость очаровывали всех, и , все отзывались о нем с энтузиазмом. Он принял меня с обычной сердечностью, и я провел в его обществе в ближайшее воскресенье весьма приятный день. Он пригласил меня поехать с ним на скачки. В час дня мы отправились в трех экипажах, запряженных каждый четверкой лошадей с форейторами. У ипподрома кронпринца встретил императорский шталмейстер и провел его в императорскую ложу; мы все последовали за ним. Возле ложи была большая комната с мягкой мебелью и камином, где пылал огонь. Немного погодя, явился сын Мюрата, пожилой господин, с сыном. Кроме них, из императорской фамилии не было никого. Внизу волновалось море человеческих голов, глаза всех были