стакан у меня один, не побрезгуйте» – довольно крепким раствором спирта. Однако самым удивительным было то, как он курит. Батен видел, как курил трубку Волантис, как курят ее здесь некоторые. Но колдун и курил по-особенному. Когда он впервые достал из твердой цветастой коробочки белую бумажную трубочку и провел ею под усами, Батен подумал было, что это какая-нибудь ароматическая палочка для магического обряда. И действительно, Арканастр поджег ее с одного конца непривычно маленькой зажигалкой, но вместо того, чтобы поставить и вдыхать аромат, он взял ее губами и стал каждые несколько секунд втягивать в себя дым, который Батен, честно признаться, не счел приятным или ароматным. Колдун, однако, с видимым удовольствием втягивал его и выпускал толстыми струями из носа, отчего становился чем-то похож на добродушного дракона.
Возможно, из-за опьянения, которое Батен испытал после выпитого раствора, но вскоре ему стало казаться, что его собеседник действительно похож на дракона из древних легенд – не того злобного, который похищает принцесс и пачками переводит благородных рыцарей, а того, какие бывают в чифандских легендах – доброго и мудрого.
То, что мудрец назвал «побеседовать со стариком», оказалось, по сути, просто односторонним монологом задумчивого мудреца, которому, возможно, и не нужен был слушатель; мудрец лишь изредка обращался к Батену с вопросами, да и те были по большей части риторическими и ответа не требовали – разве кивка. Но у него возникало ощущение приобщения к чему-то большому.
…О чем он говорил? Батен не всегда понимал, настолько, видимо, глубоки были высказываемые мысли, а переспрашивать не решался. Но все равно ему было интересно; так, наверное, говорили древние философы: много и непонятно, но о чем-то значительном…
Время от времени мудрец еще раз выпивал своего раствора и предлагал Батену. Но у того и так кружилось и путалось в голове – не поймешь, от услышанного ли или от выпитого. Батен не понимал ничего: кто же или что такое этот старик? Мудрец? Творец? Или просто философ? Странно он говорил. И странное. В его словах порой сквозила злая насмешка над всем, над всем этим – и тут Батен был согласен с ним – нелепым миром. Но под ней – и Бате-н это тоже чувствовал – скрывалась и боль и жалость к тому же миру. И от того после его слов тоже хотелось странного…
А мудрец задумчиво продолжал все говорить, говорить, говорить…
Он говорил об одиночестве – и Батен понимал, что одиночество мудреца бесконечно, вселенски бесконечно, одиночество – нет, не бога, но и не просто человека тоже. Это одиночество той собаки, которая все понимает, а сказать не умеет. Только наоборот. Ну как, простите, объяснить что-то людям, которые даже слов еще для этих понятий не придумали? Все равно что пробовать втолковать, что такое синхрофазотрон («Вот вы, молодой человек, знаете, что это такое – синхрофазотрон?» Батен не знал. «Впрочем, я тоже толком не знаю», – признался мудрец), какому-нибудь мумбо-юмбо: только руками разводишь и чертыхаешься от бессилия. А они еще при этом думают, что ты что-то такое, волшебное, производишь… А и впрямь ведь производишь! Да и как тут не произвести, когда в этом проклятом мире черт знает почему определенный набор слов и жестов действительно может привести к какому-нибудь акту творения. Любая из здешних летающих обезьян – обладай они чуть более развитым речевым аппаратом – могла бы творить чудеса пачками. Просто по закону больших чисел. И не спрашивайте его, отчего так!
Сколько он уже здесь, а кроме того, видимо, концентрация какого-то магического поля – тьфу, как пошло-то, затерто! – здесь слишком высокое. Не мир, а сплошное Лукоморье, прости господи!..
– Да вот пожалуйста. – Мудрец посмотрел на свою посудину и та, словно кто-то невидимый взял ее в руку, поднялась, сама себе отвернула пробку и, наклонившись, наполовину наполнила гофрированный стакан, который, пока она возвращалась на место, поднялся с камня и повис перед лицом мага. – Только зачем, – вздохнул тот, беря его из воздуха, – руками-то приятнее. – И он опрокинул содержимое в рот, понюхал корочку с икрой и ухмыльнулся в усы:
– Ну чем не Пацюк, а, молодой человек?
Батен не знал, что такое «пацюк», но все равно согласно кивнул, а мудрец продолжал.
…И кто его такой выдумал, чтобы ему пусто было! И главное – зачем он-то здесь? Натворят миров не умеючи, а ты за них расхлебывай!.. Впрочем, все они, эти миры, хоть реальные, хоть воображаемые, скроены по одному принципу: хочешь как лучше, а получится как получится. Задумываешь и, кажется, знаешь, что было, что будет, чем дело кончится, чем сердце успокоится. Так ведь нет! Вдруг вылезет какой-нибудь второстепенный тип, которого и создал-то просто так, для пейзажу, как служебную фигуру, и вдруг начинает себя вести. А за ним и другие туда же! И никуда ты уже от них не денешься, и уже не ты их, а они тебя куда-то тащат, и весь мир уже не такой, каким ты его задумывал, а такой, какой они сами для себя сотворили. И это называется творец! А виноват во всем ты, творец. А не буди лихо, пока оно тихо… Но и этого мало. Находятся еще интерпретаторы и начинают потихоньку в твоем мире копаться, толковать его по-своему, искать смыслы и рассказывать тебе, зачем ты его, этот мир, создал и что ты вот тут и вот тут имел в виду, когда творил. А ты ничего не имел, ты творил, ты не мог иначе… Это как простейшее естественное отправление. Именно естественное, потому что для тебя этот акт столь же свойственен, как и иные физиологические потребности и соответствующие отправления. Что-то копится в тебе, потом накаливается и не дает покоя. Это может длиться долго, но наступает вдруг момент, когда ты уже не можешь носить этого в себе. Просто не в силах. И накопившееся должно выйти из тебя, чтобы тебе стало легче и комфортнее. Иначе нельзя, иногда просто невыносимо. И ты идешь, садишься и…
Иногда из тебя само вылетает, и ты чувствуешь невероятное облегчение. Иногда ты вымучиваешь. А иногда и вымучить-то не можешь, а надо… А уж что получится – то не дано предугадать: то ли то, что в проруби болтается и не тонет, а только пахнет, привлекая к себе нездоровое внимание, то ли просто жиденькая каша, ни на что не похожая и растворяющаяся в той же проруби без остатка, то ли – что редко – удобрение, и значит, есть от тебя польза… Миров ведь множество, и творцов тоже. Вот и поди отличи мир сотворенный от мира реального. Настолько он хорош и гармоничен. Или наоборот – нелеп и бездарен в своей реальности. А чаще все вместе…
– Вы много знаете о Творении, – робко сказал Батен во время одной из пауз, пока еще не был сильно пьян. – А мне казалось, это происходит иначе.
Мудрец посмотрел на него не понимая, и Батен смутился.
– Я имел в виду, что так может говорить только человек, знающий то, о чем рассуждает.
– Как же мне не знать, – ответил старик, задумчиво глядя на Океан. В голосе его не было ничего напускного – он просто констатировал факт. – Я ведь и сам неоднократно творил. Это так здорово! И так страшно. Страшно ответственно, – добавил он.
Он повернулся к Батену и, увидев, как тот на него смотрит – испуганно и с ужасом, вдруг весело рассмеялся и махнул рукой. Он смеялся долго и неуемно, а отсмеявшись, посмотрел лукавыми глазками из-за толстых стекол очков и сказал, махнув рукой уже по-другому:
– Ну вот, опять я наговорил тут всякого, и вы приняли меня черт-те за кого… А, – он еще раз махнул
