погоду и виды на урожай. Абраксас не стал распространяться перед ним о своих бедах, но согласился, что погода сегодня удалась на славу, а урожай мог бы быть и лучше.
Утро и впрямь было сегодня хорошее. На небе ни облачка, небо яркое, будто умытое недавним дождем. Может быть, за полдень будет жарковато, но сейчас приятная свежесть заполняла всю площадь, и свезенные на продажу зелень и овощи казались особенно аппетитными.
Обозревая этот восхитительный натюрморт, оживленный продавцами и все увеличивающимся количеством покупателей, Абраксас прикидывал планы на сегодняшний день. Сейчас вот вернется в дом дяди, возьмет книгу, пойдет в книжную лавку; там, положим, придется просидеть час-другой – такие дела делаются неспешно. Потом надо будет провезти кузин по лавкам, где продают разную галантерейщину – пусть выбирают себе в приданое. Тут за ними глаз да глаз нужен, а то понакупают безделушек – практичность ведь юным девицам мало свойственна, а значит, надо пригласить с собой жену дядюшки, чтобы приглядела за резвыми хохотушками. «И может, – подумал Абраксас, – старая дама растрогается и подарит что-нибудь девушкам или оплатит часть счета…» А уже ближе к вечеру придется повозить девиц по гостям. День, в общем, явно предстоял хлопотный.
Именно поэтому двигаться с места совсем не хотелось. Поэтому Абраксас разрешил себе посидеть лишние полчаса, созерцая горы зеленого лука и пирамиды разноцветных сыров, послушать, что люди говорят.
Он даже разговорил было квелого после вчерашнего купца, как тот вдруг замер на полуслове и уставился куда-то поверх плеча Аб-раксаса, и взгляд его изменился: только что полусонные глаза на какое- то мгновение стали удивленными, а потом зрачки заметно расширились и взгляд остекленел, стал как будто слепым.
От одного только вида этих глаз у Абраксаса пробежал мороз по коже. Боясь обернуться и увидеть то, что увидел его собеседник, он огляделся вокруг и посмотрел на тех, кто уже увидел. Таких было еще немного – купцы и покупатели были заняты, им было не до верхоглядства, – но взгляды тех, кто увидел, были одинаковы.
Первым желанием Абраксаса было вскочить, спрятать лицо в берет и бежать с площади, не оглядываясь. Вторым, куда более сильным, было желание оглянуться и увидеть самому.
И Абраксас оглянулся, как оглянулись уже практически все.
Над площадью реяла стая серебристых, как капли ртути, шаров величиной с голову двухлетнего ребенка, и все, кто обернулся, зачарованно замерев смотрели на эти шары, не в силах оторвать глаз от гипнотического танца и мерцания серебристых зеркал. И только Абраксас чувствовал, нет – знал, что может отвести взгляд, может шевельнуть рукой, может встать и уйти.
…серебристых, как капли ртути… серебристых, как капли ртути… серебристых, как капли ртути… он один может оторвать свой взгляд от роящихся над площадью и городом шаров, может шевельнуться, может встать и уйти.
Но он не сделал этого.
Что-то… снова знание того, что все это представление устроено для него, остановило Абраксаса.
Шары приблизились, снизились, закручивая над площадью гигантский, вполнеба смерч, центром которого был он. Все замершие вокруг, как сомнамбулы, следили за их хороводом. Из мерцающего круга вытянулся тонкий смерчик и протянул свое щупальце к Абраксасу, который встал из-за своего стола и смотрел на него с холодным отстраненным любопытством. Серебристый шар, являющийся окончанием щупальца, замер на уровне его лица, словно приглядываясь к нему. И вдруг всей серебристой массой смерч шаров ринулся к Абраксасу, так что тот невольно вскинул руки.
Но ничего неизбежного не произошло, только Абраксас очутился словно внутри зеркала, сомкнувшегося вокруг него. Со всех сторон его окружали дробленые и искаженные отражения в крутящихся шарах, сквозь сплошную стену которых уже почти ничего не было видно. А шары, уплотняясь и ускоряя свое вращение, отражали в неровном кривом зеркале его, Абраксаса, искажающиеся до неузнаваемости фигуру и лицо. И чем скорее было вращение шаров, тем отчетливее видел себя Абраксас в этом зеркале.
Был он в этом отражении выше, чем на самом деле, и вместо обычной его одежды был на нем богато вышитый камзол, великолепный берет, вместо того обшарпанного, что он сейчас держал в руке, и рука его лежала на украшенном сверкающими камнями эфесе шпаги, спускающейся до самых каблуков ве-лп, ликолепных ботфортов, а на плечи его был накинут Заговоренный Плащ Предков, спрятанный на самом деле в его поясе… Прямо не Абраксас, а парадный портрет из галереи предков.
И он услышал голос, тот самый, который звучал в его сне сегодня ночью.
«Это ты. Ты будешь таким. Иди ко мне, и ты станешь таким», – шептал голос.
Так же неожиданно, как началось, все вдруг закончилось. Его парадное изображение в серебре зеркала рассыпалось. А само зеркало рассыпалось на серебристые искристые шары, мигом разлетевшиеся в стороны, будто в испуге.
Абраксас остался стоять среди по-прежнему неподвижной толпы, но словно бы совсем отдельно, будто один на площади и во всем городе. Он огляделся – нет, люди были рядом, в тех же позах. Только животные, кажется, не замечали ни шаров, ни неподвижных людей: лошади и волы жевали свое сено и овес; птицы клевали все, что попадалось им; собаки искали добычу и удивленно воровали куски мяса прямо с прилавков мясников; прошла полная достоинства сытая пушистая кошка с придушенным только что здоровенным куренком.
Шары тоже никуда не исчезли. Они, казалось, в некотором смятении кружили в небе над ним, и стоило Абраксасу глянуть на них, как его опять захватила волшебная игра света в их кривых зеркалах, и снова ему начало казаться, что на плечах его вновь плащ Тевиров и что опять он выше ростом всех остальных чуть ли не на полсажени.
«Вот, вот оно – величие!» – донесся еле слышный голос откуда-то с неба. Только звучал он как-то издалека и неуверенно.
Абраксас обвел взглядом небо, но сокола Териров, как во сне, он там не увидел. Что ж, не все сразу…
– Ну как, наслаждаешься? – услышал он другой голос, вполне обыденный.
Вздрогнув, Абраксас резко обернулся. Позади него на той скамье рядом с ошалевшим в неподвижности купцом сидел, положив локти на стол, какой-то пожилой полноватый мужчина. Стариком назвать его было нельзя, просто не поворачивался язык, такая сила и мощь исходила от него. Был он необычен как лицом,
