– Берегите себя, – тихо сказала Императрица. – Я знаю, офицерам такое не говорят, но вы уж попытайтесь выжить в эти трудные дни. Не рискуйте и будьте благоразумны.
– Я не офицер, – улыбнулся Менкар. – Я всего лишь юнкер, ваше величество. Я не буду рисковать.
Он ушел. Императрица больше не промолвила ни слова.
Однако его побег не удался.
То есть, конечно, он спрыгнул с башни и пролетел, ловя ветер, около двухсот ярдов, но вдруг врезался во что-то и начал падать. Он еще успел сообразить, закрывая лицо от царапающих веток, что его угораздило налететь на единственное высокое дерево 'на плоском холме, соседствующем с замком. Менкар был сделан отнюдь не из железа; впрочем, будь он даже железным, ему бы все равно досталось.
Очнувшись, он сразу же почувствовал резкую боль, разлившуюся от правой руки по всему телу. Какое- то время он не мог думать – боль заглушала все. Потом понемногу начало включаться сознание. Сознание того, что оставаться здесь нельзя.
Он все еще был привязан к крылу, и для того, чтобы отвязаться, надо было шевелиться. И он принялся шевелиться. Шевелился Менкар сколько мог, пока боль не заставляла его бессильно опускать левую руку и какое-то время осторожно дышать, пережидая очередной, особенно нестерпимый приступ. А переждав, снова начал шевелиться, пока не потерял сознание…
Он все еще был привязан, когда его нашли: шум, произведенный им при падении, не остался незамеченным, и в сторону, откуда он раздался, был выслан усиленный дозор.
Развязывали его неумело, грубо и при этом вовсе его не щадили; часть узлов, завязанных на таласский манер так, чтобы их легко и просто можно было распустить одной рукой, эти болваны запутали совсем и их пришлось пережигать факелом, что не доставило Менкару приятных ощущений, когда он очнулся. Отвязав, его попробовали поставить на ноги, но ноги Менкара не держали, и его потащили волоком, ничуть не заботясь о его самочувствии. Неудивительно, что Менкар опять потерял сознание.
В очередной раз пришел он в себя уже в лагере Расальфагов, возле палатки самого князя. Но князь еще не скоро вышел к нему: он уже отправился почивать, и холуи из приближенных не сразу сочли появление Менкара достаточной причиной, чтобы разбудить его высочество; они все же сочли необходимым направить к Менкару врача, и юнкеру еще не раз пришлось терять сознание, пока лекарь вправлял ему сломанные кости.
Только после этого Менкар наконец попал на аудиенцию.
Его выволокли на ярко освещенную площадку перед шатром генерала, и князь, сидевший в легком плетеном кресле, глянув на оглушенного болью Менкара, милостиво повелел подать для пленника стул.
Менкара посадили, но, не чувствуя в себе уверенности, он вцепился здоровой рукой в край сиденья, чтобы ненароком не свалиться.
Его спросили о имени; он назвался, с трудом шевеля губами.
– Что-то я не слыхал, чтобы среди краевиков были колдуны, – заметил князь.
Прямого вопроса Менкар не услышал, а потому отвечать не стал.
– Что это за штуковина, на которой ты пытался улететь?
– На таких летают рыбоеды, – ответил Менкар. – Я видел… И вот решил сделать что-то вроде… – Он замолчал.
– Дезертир, – с презрительной усмешкой проговорил Расальфаг.
Менкар промолчал. В руках Расальфагов лучше считаться дезертиром, чем посланцем Императрицы.
Потом ему начали задавать вопросы о настроениях в замке, о Императрице, о Наследнике; Менкар отвечал как мог более осторожно, впрочем, избегая лжи, и старался в своих ответах не очень распространяться. На вопрос о Наследнике он лишь пожал плечами – это отозвалось болью – и вяло ответил, что последние дни Наследника не видал, а так их, юнкеров, почти каждый день гоняли играть с Наследником в солдатики.
Он не ожидал ничего хорошего от этого разговора – с дезертирами везде разговор короткий, а деревьев в округе много. Однако пока он еще зачем-то был надобен генералу, и его отослали под надзор полкового профоса – ноги заковали в цепи, зато дали стакан водки, чтобы приглушить боль. Он проспал под телегой в обозе остаток ночи и почти весь следующий день. Проснулся, когда в лагере дали сигнал к ужину; профос, здоровенный усатый дядька, принес ему миску густой похлебки и фунтовую краюху хлеба. Менкар похлебку съел, а на хлеб ему смотреть не хотелось; очень хотелось пить, но вина или пива арестованным не полагалось, а денег, чтобы купить, у Менкара не было: все ночью выгребли из карманов солдатики, пока отвязывали его от крыла. Только что дареное колечко на пальце оставили, не польстившись его грошовой ценностью. Сырой же воде Менкар, как всякий краевик, не доверял, а потому развел костерок и в своей миске прокипятил воду, добавляя туда молодых листьев с недалекого кустарника; листья придали кипятку хоть какой-то вкус. Однако в миске много не накипятишь, и профос, сжалившись над его мучениями, дал- таки ему полуведерный котелок и для заварки отсыпал из своих запасов сушеной грушевой травы:
– От жара неплохо помогает, а ты вроде как горишь весь…
Менкара и в самом деле лихорадило; он жался к быстро прогорающему костру, не обращая внимания на то, что происходит вокруг.
А лагерь Расальфагов был встревожен: ночная тьма сгустилась, а в замке Ришад еще не зажегся ни один огонек. Впервые за многие годы ночной Ришад стоял темный, как будто был совершенно безлюден.
Или вымер.
В конце концов генерал послал за Менкаром, и задремавшего было Менкара растолкали и опять потащили к князю.
– Что это значит? – спросил князь, указывая на темную громаду замка, возвышавшегося вдалеке.
Менкар сначала не понял вопроса.
