Человек взглянул на меня:
– Знаешь, в мире нет ничего, что превращалось бы в ничто, даже человеческое тело. Да, оно изменяется, но не исчезает. Материя, энергия – они существуют всегда. Они не сотканы с помощью пустых катушек. Человек или что-то еще могут лишь изменить их, не более того. Ты не можешь взять что-то из ничего и не можешь превратить что-то в ничто. Я прав?
Я кивнул.
– Тогда как же сущность, которая делает тебя – летчика Кувахару – тобой, может быть разрушенной, превратиться в ничто? Видишь ли, друг мой, душа может покинуть тело. Но раз она способна двигаться, значит, может так же и войти в него. Тогда почему же мы должны из-за этого грустить? Почему это так сильно беспокоит нас в течение всей жизни? Вот ветер уже не шевелит фонарики. Сейчас он мчится в горах среди деревьев.
– Когда я поднялся, чтобы уйти, человек сказал – Возвращайся.
– Хотелось бы, – ответил я и пошел по длинной каменной лестнице под образующими арки деревьями.
Глава 19
Чудо жизни
День или два я смотрел на мир совсем по-другому. Прогулки среди ферм и гор всегда приносили успокоение. Я принимал философию священника с жаждой, и она обращалась к моему здравому смыслу. Это помогало и всегда будет помогать.
Но даже философия и ее целительное воздействие не могли побороть тот ужас, который я испытал во время своего первого сопроводительного полета над Окинавой. Ни одна воздушная битва не опустошала меня до такой степени. Никогда до сих пор я не видел, как люди один за другим сознательно идут на смерть.
Всю ночь после полета я ворочался на койке, словно в лихорадке. Одни и те же бесконечные картины неслись в моей голове. Иногда я сопровождал пятнадцать камикадзе, наблюдая за тем, как обрывалась их жизнь. А иногда я оставался один, и подо мной была лишь спокойная водная гладь. Пока я видел только воду, было в общем-то неплохо. Тяготило только чувство одиночества. Но долго удерживать в голове водную гладь было невозможно. Как бы крепко я ни зажмуривал глаза, прогнать видение, в котором горели корабли, никак не удавалось.
Всю ночь я видел этот ужасный конвой. Резкое пикирование – все ниже, ниже и ниже. Корабли становятся все больше. Трассирующие пули похожи на ослепительные красные линии. Взрыв и распускающийся цветок смерти. В этот момент я всегда выныривал из ночного кошмара. Это чувство знакомо каждому человеку, но тогда оно было во сто крат сильнее, чем обычно. А потом я лежал и дрожал, одновременно боясь заснуть и продолжать бодрствовать.
С той ночи и еще несколько дней я вдруг стал размышлять над тем, что станет с моим телом. Как будет выглядеть после взрыва моя голова, когда пойдет на дно океана? Как глубоко она опустится – на милю, на две? Какая глубина была вблизи Окинавы? Я видел ногу, качавшуюся на волнах. Вероятно, в ожидании акул. А мои пальцы? Они покажутся странными какой-нибудь рыбе? А может, ее круглый глаз заметит что-то запутавшееся в водорослях, и потом рыба начнет их обгрызать?
Ни один раз за эти ужасные ночи мой матрац становился таким влажным и горячим от пота, что я вставал и подходил к окну в надежде на освежающее дуновение ветерка. Я стоял довольно долго, давая матрацу хоть немного остыть. А иногда переворачивал его. Другая сторона была все же попрохладнее. За несколько дней моя грудь покрылась потницей.
Во время коротких мгновений, когда наступал хотя бы мимолетный покой, я старался думать о доме. Теперь я не писал письма так часто, потому что их проверяла цензура, и некоторые из них так никогда и не доходили до адресата. Нужно было писать лишь общие слова, а это не приносило никакого удовлетворения.
Но даже в таких условиях мама и Томика регулярно присылали мне письма. Ономити бомбили, но никто из моих родственников и соседей не пострадал. Теперь, после стольких месяцеввдали от дома, во мне иногда стали оживать воспоминания. Все, что было связано с Ономити, казалось сном. Нет, все же я не так часто думал о своем доме.
Когда меня включили в группу сопровождения, я стал редко видеться с Тацуно и Накамурой. Наши казармы находились на значительном расстоянии друг от друга. Иногда мы с Накамурой вылетали вместе, но Тацуно, как менее опытного, отправляли только на разведку.
Но, несмотря на муки, страх, рухнувшие надежды, отчаяние, мы, пилоты группы сопровождения, узнали и кое-что ценное. Мы поняли, что требовалось от камикадзе, чтобы его смерть не пропала даром.
Наблюдая за другими, я набирался опыта и каждый день по нескольку раз планировал свою собственную гибель. По крайней мере, она должна была стать эффективной. Я знал, как это сделать. Я видел, как делали это другие летчики. Я утащу за собой на тот свет много врагов!
Новичку может показаться, что это совсем просто – спикировать на корабль. Однако существовали факторы, превращавшие этот маневр в очень сложную задачу. Ведь истребители противника тоже не дремали. Кроме того, каждый корабль вел мощный заградительный огонь. Зенитные орудия и крупнокалиберные пулеметы создавали плотную свинцовую стену. Сами суда часто маневрировали, и устремившиеся прямо на них самолеты рисковали просто упасть в воду. В предзакатные часы атакующий легко мог совершить ошибку. Один камикадзе с соседней базы в сумерках принял за корабль противника маленький остров. Могучий взрыв на пустынном берегу лишь подтвердил его ошибку.
По моей оценке, лучше всего было снизиться до пяти – десяти тысяч футов, оставив солнце позади. Угол пикирования находился в пределах от сорока пяти до шестидесяти градусов. Выровняться нужно было где-то на пятистах ярдах от цели и ударить в корму как можно ближе к воде.
При таких условиях ты не попадал под прицел крупных орудий. И существовало еще одно преимущество: корабли рисковали попасть друг в друга собственными снарядами.
Однако, несмотря на мои отчаянные усилия, среднее число удачных попаданий колебалось от десяти до пятнадцати процентов. Печальное отличие от первых результатов в Лусоне.
Глава 20
Женщины теней
В отличие от моих коллег в течение всех этих месяцев я редко бывал в городах, редко ходил в бары и ни разу не заглядывал в многочисленные бордели. Любой военный поймет, сколько я выслушал из-за этого насмешек. Трудно объяснить, почему я, а также Тацуно, Накамура и еще несколько ребят сторонились подобных развлечений. Я считал, что к внебрачным сексуальным связям в Японии совсем иное отношение, чем в большинстве других стран. Удовлетворение плотских желаний не следует воспринимать как что-то аморальное, поскольку оно не связано с какими-то обязанностями или ответственностью.
Мое собственное отношение к этому вопросу частично диктовалось гордостью. Выходец из состоятельной, почтенной семьи, я не хотел опускаться до низостей городской жизни. А еще мойвзгляд объяснялся моей молодостью и стеснением перед женщинами. Мне было сложно даже просто поговорить с посторонней женщиной.
Так или иначе, но я не считал секс, купленный за деньги, словно бифштекс, особенно притягательным. Тут нечем было гордиться. Деньги одного человека так же хороши, как деньги любого другого. Очень часто мужчины, на которых обычная женщина даже и не взглянула бы, начинали считать себя прирожденными ловеласами.
Нельзя сказать, что я не испытывал искушения. Иногда по вечерам я слышал женские голоса и смех, раздававшиеся за пределами базы. Иногда они казались теплыми и успокаивающими, иногда нервировали и будоражили. Очень часто из-за этих звуков я находился на грани срыва. «Уже поздно, Кувахара, – звучал во мне внутренний голос. – Нужно испытать в жизни все. Ступай в город и возьми в нем все лучшее. У тебя же есть деньги».
Во время городских прогулок нас с Тацуно и Накамурой частенько окликали. Особенно запомнилась одна женщина лет тридцати с большой дрожащей грудью и намалеванным ртом. Она схватила меня за руку и потащила к темной двери. Я хорошо помню ее хриплый голос:
– Пошли, молодой летчик. Я сделаю тебя счастливым на всю ночь. Всего за несколько иен!
Сначала с волнением, а потом с отвращением я выдернул свою руку и пробормотал:
