– Почему? – с ненавистью спросил он. И оттолкнул, отбросил меня от себя. – Ну! Говори!
– Я не могу, – я отвернулась к окну.
– Выметайся! Вон! – процедил он сквозь сжатые зубы. – Кишечница!
У меня задрожали губы, и перед глазами все расплылось. Я заплакала прямо в машине, закрыв лицо своей сумкой. Так страшно, когда тебя ненавидят. Особенно если ты почти никому не нужен.
Илья отнял у меня сумку. С трудом. Я вцепилась в нее как ненормальная. И прижал к себе. Я рыдала ему в рубашку, размазывая по ней слезы и сопли, пока не успокоилась. Еле-еле.
– Все? – спросил он.
Я отрицательно замотала головой. Он засмеялся.
– Моя девушка ненормальная.
– Я не твоя, – прогундела я сопливым носом.
Он снова засмеялся.
– Это мы еще посмотрим.
Я высморкалась в бумажную салфетку. В одну, потом вторую.
– У тебя рубашка дурацкая, – вредно сказала я. – В дырочку.
– Даже не представляешь, как я рад! – захохотал он. – У меня в дырочку только рубашка!
– Я не ненормальная! – я смотрела на него исподлобья, как на врага.
Я видела его больше, чем военного моряка, а тот за три четверти часа понял, какая я. Людям, настроенным на нас, тем более близким людям, не надо объяснять, какие мы. Они догадываются об этом сами. Вот почему мне нужен Гера. И больше никто. Кто, кроме него, мог «открыть двери лица моего»? Только он. Вот и весь сказ.
– Я домой, – я взяла сумку.
– Эй! – крикнул мне Илья.
Я наклонилась и посмотрела на него, сидящего в серой скорлупе бешеной машины. Он не улыбался, и его глаза прятались за щитком.
– Давай завтра вечером?
– Нет, – я закрыла дверцу серой машины. Она глуповато улыбнулась мне вслед.
– Гера, обещай мне, что ты не станешь металлической кукушкой, – попросила я.
– Обещаю.
Я давно рассказала ему историю про немую кукушку, вырванную мной из ее металлического, узорчатого мира. Металлический мир странный. Всегда красивый, расписной, прямоугольный и всегда закопченный временем, потому что забыт тем, кто живет наверху. В этом мире обитают заведенные металлические люди или птицы, или еще кто-нибудь. Они всегда молчат, потому что им нечего сказать. Они открывают рот, не издав ни единого звука, только из вежливости. Так требует объявленная истина. Если попробовать объявленную истину на язык, она отдает ржавым железом. Ржавым железом должна отдавать разложившаяся кровь из-за гемосидерина. Хотя я не пробовала разложившуюся кровь, потому что противно, но я знаю точно. Чем еще могут отдавать соединения старого железа? Только ржавчиной. И тухлятиной.
– Не надо бояться жизни, – сказал Гера.
– Я боюсь только шаров-инопланетян. Вычитала про них в детстве в одном фантастическом романе. Мне было страшно, пока я его читала. И сейчас иногда страшно, когда вспоминаю об этом.
– Шары совсем не страшные, даже инопланетяне.
– Только не те. Они были маленькие. Как бильярдные. Тяжелые и черные. Они молча катились за человеком, и никто не знал, чего от них ожидать. Они всегда преследовали молча и появлялись из ниоткуда.
– Ты же сейчас не боишься деревянных львов?
– Нет. Но все равно он меня укусил. У меня же была царапина. Или ты мне не веришь?
– Верю.
Он вздохнул и прижал меня к себе. Гера волновался за меня, и я знала, о чем он думает. Как я дальше буду жить? Я подняла голову и улыбнулась. Не надо, чтобы он беспокоился по пустякам. Ему труднее, чем мне.
– Озера синие, – улыбнулся он в ответ.
– Значит, у меня в глазах вода! – обрадовалась я. – Хорошо, что не небо.
– У тебя в глазах Мировой океан, – он снова улыбнулся. – С лестницей в небо.
У него в глазах тоже Мировой океан, его глаза – отражение моих. Наверное, поэтому в моем воображении мы всегда были в воде. Я держалась руками за его ступни, он – за мои. Мы вращались замкнутым кольцом. Без посторонних.
Я зарылась головой в его грудь как можно глубже. Он обнял меня сильнее. Так мы сидели и молчали на трухлявом диване в старой бабушкиной гостиной. Я думала о том, как мне хорошо, а ему хуже некуда. Я давно перестала смотреть ему в лицо. Тогда мне самой стало бы плохо. Я мучила Геру собой, и я это знала. Надо было просто незаметно уйти, что я и сделала.
Я оперлась о каменные усы живой протоплазмы. Она недовольно ворчала, выплевывая из своего рта стремительно желтеющие листья деревьев. Я думала о том, почему в городе растут деревья, стареющие неброско. Сначала зеленые, потом желтые, потом коричневые, потом серые. И все. Яркие, разноцветные осенние деревья нужно искать в парках или за городом.
– Как судоходство?
Я даже не стала оборачиваться, за мной торчал Илья.
– Каботажное, – ответила я. – Ты переселился в этот район?
– Я езжу на работу этой дорогой. И ем в чебуречной у твоего дома, – он положил локти на парапет и повернул ко мне голову. – На меня голод нападает прямо из чебуречной. Без предупреждения.
– Что надо? – я развернулась к нему.
– Я одно не пойму. Мы ездили на море. Все было путем. Теперь тебя как подменили. Простить не можешь, что после не виделись, что ли?
– Да давно я тебя простила, – я отвернулась к реке.
– Тогда почему?
Чудик с ямочками на щеках оказался упертым, как железнодорожный башмак.
– Ездили. Было. Подменили. Простила. Все в прошедшем времени. Понял?
Он молчал, и я молчала. Смотрела на реку, думая, когда же он наконец уйдет.
– Ладно. Бери на память.
Он протянул мне на ладони сверкающее солнцем сердце. Оно было высечено из рубина. Солнце вылило из него кровь прямо на серые плиты моста. Кровь капала каплями и тут же высыхала. И снова появлялась в другом месте. Солнце развлекалось игрой в человеческое сердце, пуская рубиновые зайчики на старый, замшелый мост.
– Что это? – спросила я.
– Сердце мое, – ответил он.
– Это не твое сердце. Ты выдрал его из груди Сваровски.
Илья посмотрел мне в глаза долгим взглядом. Поднял руку, и сердце упало вниз. Он уходил с моста, а я все видела, как падает и падает красное сердце на старый, замшелый мост. Я побежала к нему и не успела. Оно уже упало и застыло на одном месте. Беззвучно. Так бывает, когда бросаешь настоящее человеческое сердце. Настоящее сердце не катится, не подпрыгивает и молчит. Просто падает и умирает. Я подняла его и посмотрела сквозь рубиновую призму на солнце. В середине тянулась трещина, сверху донизу. Трещина сверкала и искрилась как роса цвета настоящей крови. Тогда я приложила чужое сердце к своему, чтобы вылечить.
Я вернулась домой, и сразу закуковала кукушка. Семь раз. Семь – счастливое число.
– Что это? – потрясенно прошептала я.
– Я отдал ходики в починку и повесил, пока тебя не было, – улыбнулся Гера. – Жизнь начинается.
Я вышла с лекции на волю. Спустилась по лестнице и глазами добежала до парка напротив. В нем росли клены. Они растопырили мне навстречу свои красные ладони. Все, абсолютно
