за ним. Она на задней площадке, я в кильватере. Она поймала мой взгляд, я поднял средний палец. Выкуси! Она вышла, не оглянувшись, я за ней к летней веранде кафе. Она за столик, я за ее спиной.
Я приготовился ждать, а ждать не стоило. К ней сразу подошла роскошная блондинка. Я воленс-ноленс сделал стойку. Беспутный голос, развратные глаза, вульгарный смех. Блондинка уселась и привычно оглядела зал. Я улыбнулся – она лениво прикрыла глаза. Я рассмеялся и приложил палец к губам – она подняла брови. Я умоляюще помотал головой – она бросила взгляд на бабочку. Я выстрелил в крылатку – блондинка засмеялась. Они о чем-то говорили, во мне бурлила злобная радость. Бабочка лицом к столу, к меню, к окну, блондинка – на охоте. Ее цель – я. А я не прочь! Бабочки долго не живут. Господи! Да что я в ней нашел?
Блондинка подняла руку, блеснув кольцами, я замер. Длинные, толстые пальцы в перетяжках зажили своей жизнью. Я смотрел на них, не в силах отвести глаз. Бледные, прирученные гусеницы в серебряных ошейниках ползли по выгоревшей траве волос; я до дрожи всей кожей чувствовал их холодные, складчатые тушки. У меня засосало под ложечкой. Новая страница? Все заново? Повезет? Да пошли же ты ее к черту!
Я уже стал терять нетерпение, как бабочка поднялась и прошла к выходу, так ни разу и не оглянувшись. Сука!
Я молча уселся за столик, блондинка подняла гусеницы бровей, они блеснули золотистыми щетинками.
– Мы знакомы? – спросила она.
– Заочно, – засмеялся я.
– И кто же? Саша?
– Да.
Блондинка раздвинула кольчатые губы, за ними блеснули мощные резцы. У меня свело живот. Гусеница – хищница? И кто же я для нее? Я засмеялся. Червяк или тля?
– И что же вы хотите?
– Ничего.
– Мне она о вас ничего не говорила. Не стоите внимания?
– Вам решать, – улыбнулся я.
– Даже так? – Блондинка расширила веки, и я увидел рыхлую голубую пряжу радужки. Она вилась шелковой паутиной вокруг зрачковой, темной норки. Оступился, провалился.
– Я бы этого хотел.
– А как же… Саша? – Черные жерла зрачков блеснули красным взрывом, у меня закрутило живот. Опа! А наша гусеница закладывает боевой заряд. Моль-минер! Точно!
– Она об этом узнает? – засмеялся я. – Так принято?
– А вы хотели бы скрыть? – укусила гусеница мощными резцами. – Имеет значение?
– Вам решать, – ушел я от ответа. Да что со мной? Имеет?
Ее глаза оценивающе прошлись по моей одежде, я насмешливо улыбнулся.
– И что же дальше? Мне решать? – засмеялась она, кольчатые губы заблестели слюной, меня передернуло от странного возбуждения.
– На этой неделе, в пятницу, выставка картин моей знакомой. Мне нужна компания.
Простецы любят богемные тусовки. Гусеница обязана попасть на крючок. И прямо рыбке в рот. Рыба – я.
– Так Саша не единственная? – расхохоталась она.
– Я мало ее знаю.
– Ах, вот как! – Моль-минер понизила голос. – Тогда неинтересно.
– Расскажите. Если это имеет значение.
– Для меня? – Моль вновь подняла гусеницы бровей, щетинки приняли боевую стойку. – Для меня нет.
– Так что же?
– Дайте телефон. Я позвоню, – она оттопырила нижнюю губу, та заблестела шелковой слюной.
Ведьма! Я вдруг подумал, что она отлично вписалась бы в концепцию Майры. Злобная баба в ритуальной пляске на костях.
– Возьмите, – я протянул ей мобильник. – Правда, он не работает.
– Да? – Она жестко сощурила паутинистые глаза, сцепив ресницы акульими челюстями.
– Да, – засмеялся я. – Но вы могли бы узнать городской номер, если бы приехали ко мне. Я его не помню.
– В другой раз, – отрезали кольчатые губы.
– Есть надежда?
– Записывайте, – передумав, засмеялась она. – У меня хорошая память на свои номера.
Вот и отлично! Пишу!
Саша
Я снова не сплю, меня мучают бессонница и кошмары. И я знаю, что могу передать по цепочке. Но не хочу! Мать не желала, чтобы я виделась с отцом. Но он сам не стремился! Мне за это простить? Всегда можно найти способ увидеть родного ребенка. Хотя бы у школы. Я бы его приняла? Тогда, не сейчас? Не знаю…
У меня не было отца, только Володя. Двоюродный брат матери. Я приезжала к ним на каникулы. Сколько себя помнила, его мать всегда ждала его у окна. Я тоже. Руки сложишь на подоконнике и ждешь. Часы идут, спотыкаясь стрелка о стрелку, и все. Тишина… Он всегда приходил под звук шагов часовых стрелок. Может, поэтому у меня нет часов со стрелками? Он уехал работать за границу, оставил мать и, выходит, меня. Перестал писать, почти что умер… И его мать умерла. В кресле у окна. Она и тогда его ждала? После смерти? Не знаю… Никогда не говорили об этом.
У нас маленькая семья, со стороны отца я никого не знаю. А так… Один ребенок, и хватит. Есть что терять? Так, что хочется умереть?
Володя приезжал и уезжал, к нам с матерью тоже, я ждала. У меня до сих пор хранятся огромная морская звезда и трепанги. Он привез их с моря, где ходил на торговом судне. Я смотрю на фотографию его корабля. Старый, изъеденный ржавчиной корпус, белые-белые палубы, синее-синее море и сухой, выжженный солнцем берег… Я люблю старые, проржавевшие корабли, у них есть история… Я поднесла фотографию ближе к глазам. Она сделана со стороны порта, но отчего-то ни одного другого судна. Так странно… Володя не женат по сию пору. Это семейное.
Меня мучает память. Я провожу пальцем по щупальцам морской звезды, ее щетинистые известковые иглы покалывают памятью. У моей памяти пять лучей, закрученных на концах танцевальными па, мелодию которых я так и не успела выучить. Гляжу и вспоминаю Володю. Всегда всякая всячина в подарок. Даже змеиная флейта. У нее желтая змеиная голова с черной сомкнутой пастью и закрытые черные прорези глаз. Зачем он привез ее мне?
Я достала из лакового ящичка набор фигурок, их тоже привез Володя. Мне тогда исполнилось четырнадцать, как раз на день рождения. Странные, скрюченные человечки, слепленные из глины. Все женщины. Все до единой. Рука на голове, рука на бедре, рука на колене, рука на животе. На спине, на животе, боком.
– Это набор для отчаянно застенчивых, – сказал он.
– Зачем?
– Пригласить, проститься без слов, попросить прощения. Сказать, что любишь. Или как у тебя болит. Здорово, да?
– Да, – я пожала плечами. – А просто сказать?
– Если не хватает слов, можно передать ее как письмо. Кому надо, поймет.
– А если нет? – спросила я, вертя в руках вытянувшуюся струной фигурку. Голова запрокинута назад; рука с силой прижата к животу, другая обхватила грудь; нога согнута в колене и высоко поднята. – Я не поняла.
– Ну и хорошо, – ответил он. – Потом поймешь.
А сейчас? Кажется, знаю… Скрюченная женщина – я. И мне некому себя передать. Он не приходит,
