не заметила, хотя могли быть и незаметные мышечные подергивания.
– У нее судороги бывали?
– Нет, – мать Черепковой зачем-то прикрыла дочь рукой.
– Даже когда она плачет? – уточнила я.
– Даже, – подтвердила мать.
В педиатрии лучше «пере», чем «недо». Я бегом отнесла Черепкову в реанимацию, чтобы она не успела выкинуть что-нибудь еще.
– Откопай, что у нее, – попросила я Буркова. – Надо.
– Так на ночь же, – Бурков насмешливо поднял брови.
– В реанимации отличный подход к комплексным исследованиям. Причем cito[1]. – Я шаркнула тапочкой, Черепкова чмокнула розовыми губками.
– А ты не… – с сомнением произнес Бурков, глядя на девочку.
– Нет! – перебила я. – Если бы я не вытащила ее с того света, к тебе не явилась бы.
– А как насчет респираторно-аффективных судорог? Ревела?
– Спала, – хмуро сказала я.
Черепкова чмокнула мне на прощание и засопела носом. Я не спала всю ночь. У двоих детей было ухудшение состояния, пришлось повозиться. Ледяной дождь лил не переставая. В такую погоду всем худо, детям тем более. Утром вернули Черепкову, так ничего и не обнаружив.
– Родимчик, – сомневаясь, сообщил Бурков.
– Угу, – мрачно ответила я, глядя на тихую маленькую мину.
Что с ней? Поиск верного диагноза схож с расследованием. Чаще оно удается. Я вздохнула, надеясь, что мне повезет.
Я осмотрела всех своих больных, числом тридцать два человека. Их больше, чем положено вести на ставку, и один тяжелее другого. Февраль – синоним гриппа. Освободилась в полтретьего и поехала домой. Погода в моей квартире была такая же, как и на улице. Я выругалась и пошла закрывать окно. За ним свинцовое небо, так низко, что его можно потрогать рукой. Тусклый, процеженный сквозь тучи свет, стена серой воды и промозглый холод. Я поежилась и закрыла окно. Шум дождя стал тише.
Не люблю переходов, не переношу ждать, мне нужна определенность. Оттого еле терплю весну и осень – они похожи на двери, которые открывают слишком долго. Я завернулась в плед с головой и засунула голову под подушку. Дождь зашуршал ее синтепоном, мерно, однообразно, уныло. Весна, похожая на позднюю осень, обещает долгое ожидание, убивая надежду на лето. Если приходится ждать, лучше спать. Анабиоз сокращает время пути; наверное, поэтому весной меня клонит в сон сильнее, чем в любое другое время года.
Меня разбудил телефонный звонок. Голос был незнаком.
– Добрый день, – сказал мужчина.
– Добрый, – ответила я вне себя от злости и порадовалась только тому, что догадалась положить трубку рядом с собой, иначе пришлось бы вставать.
– Это Марат.
Кто?! Осло-тюлень? Как он мог узнать номер моего телефона? Я точно помнила, что ему его не давала.
– Глинтвейн не забыли? – спросила меня телефонная трубка.
– Как вы… меня нашли?!
– Просто, – ответил он. – Вы мне так и не позвонили.
Тон его голоса был спокойным и ровным. Но мне вдруг стало неловко, как будто я обязана звонить каждому встречному.
– Я потеряла ваш телефон.
– Я думал, вы его не нашли.
«Лучше бы я так ответила», – с досадой подумала я. Меня внезапно выдернули из жаркого лета моего сна, и я не успела собраться. Мне нужно было сразу послать его подальше.
– Как вы узнали мой телефон? – жестко переспросила я.
– Просто. – Он был не оригинален.
– И все же, – настаивала я.
– Вы сами мне его дали, – засмеялся он.
– Я?!
Я вдруг увидела его глаза, серые и миндалевидные одновременно. «Это важно», – сказали они. И я сама протянула им свою сотку.
– Я не забыл ваши глаза, – согласился он.
– Я ваши забыла.
– Не хотите вспомнить?
Мне внезапно стало смешно. Осло-тюлень оказался ушлым парнем. Так просто, так элегантно и так беспроигрышно скачать информацию… Это нужно уметь. Была только одна проблема. Я люблю определенность. Или осел, или тюлень.
– Не хочу, – легко ответила я. – И не звоните больше. Я заблокирую ваш номер.
– Люблю жару, – не согласился он. – Кажется, вы тоже.
– С чего вы взяли?
– Кофе, – ответил он.
Я нажала отбой и заблокировала номер. Человек по имени Марат был из числа «никто, нигде и ни к чему». Женщины таких не замечают. Что ему от меня надо?
Серые миндальные глаза потянулись к вискам и я увидела редкие, черные волоски на смуглой голой коже предплечий. Меня внезапно бросило в жар. Маразм!
Ложась спать, я разблокировала его телефон. Вряд ли он еще позвонит. Но заснуть не могла до утра. Не стоило спать днем.
Зачем же я отказалась?
В кафе «Кофе без сахара» я хожу нечасто. Одной там делать нечего. Но сегодня решила пойти, не зная зачем.
Я поднималась по эскалатору на второй этаж, когда внезапно возник резкий запах турецкого пехотинца. Я впервые его не ждала. Странно, но с его появлением неясная тревога стала сильнее. У порога я нерешительно огляделась. Посетителей мало. Ничего удивительного. В субботний вечер кафе в супермаркетах не пользуются популярностью. Все либо дома, либо в ресторанах и клубах. Не знаю, но отчего-то мне стало спокойнее.
– Двойной эспрессо, – заказала я.
Эспрессо дохнул на меня мускатным орехом. Мускатный орех пахнет элимицином и вызывает жажду, головокружение и головную боль. Злоупотребление элимицином приводит к резким перепадам настроения от веселости до глубокой тоски. При передозировке – оглушенность сознания. Чувство меры – лекарство от всех болезней. Жаль, что об этом многие забывают. Я – нет. Я закрыла глаза и потянула носом. Крошечная доза элимицина защекотала мне ноздри, я вдруг почувствовала зверский аппетит и вспомнила, что забыла поужинать.
– Можно?
От неожиданности я вздрогнула и медленно подняла голову. У моего столика стоял мужчина средних лет. Я расслабилась и кивнула.
– Официант, – он заглянул в меню. – «Белый аист», два фужера и двойной эспрессо. Коньяк будете?
Он обращался ко мне.
– Я вас не знаю, – грубо ответила я.
– Это не отговорка, – рассмеялся он. – У нас все впереди. Коньяк – наилучшее средство коммуникации.
Я не сочла нужным ответить. Хочешь отдохнуть – выбери одиночество.
– Хотите, я угадаю, о чем вы думаете? А не пошел бы он в кафе напротив. Так?
– Так, – усмехнулась я. – Только менее экспрессивно.
