относится к полезному времени вообще. А отрезки особо полезного времени, так называемый мегапанхресимос, продолжают свою минеральную метаморфозу, постепенно становятся все прозрачнее и прозрачнее, пока камень не превращается в хрустально чистый кристалл или даже алмаз. В этом случае время переходит в категорию абсолютного духа, как бы «останавливается», или, как у нас говорят, встает «дыбом», «комом» или «колом».
Полученный таким образом «кол» может рассматриваться как универсальная величина измерения времени, необходимость в которой ощущается уже давно — ведь вы сами не раз убеждались в отсутствии универсальных критериев и в несовершенстве существующей системы оценки. Ну разве один час, проведенный в глубоком удовлетворении от моментального удовлетворения потребностей и желаний, равен одному часу физических лишений и моральных терзаний? Прошу вас не передергивать: это не то же самое, что килограмм пуха и килограмм гвоздей. Не надо путать истину разума с истиной факта. Как не надо путать истину факта с правдой жизни. Ведь ни у кого не вызывает сомнения тот факт, что время одного несоразмерно времени другого. «Ни под луной, ни под солнцем время твое с моим не сольется», — сказал поэт эпохи Тан по имени У Ли По и не ошибся. А время одного индивида несоразмерно времени миллионов. Даже на протяжении одной и той же жизни восприятие времени меняется, причем радикально. Разве час детский подобен часу взрослому? Юношеский — старческому? Зимний — летнему? Ну сами подумайте, как можно сравнивать час городской с часом сельским, а час гражданский — с часом военным? А час здоровья и час болезни, час позора и час триумфа? А тихий час в детском саду? Час потехи? Час расплаты? Кому придет в голову сравнивать час биологический с часом астрономическим?! А вся жизнь в один миг? А один миг как вечность?
А вечность… вечность… как это самое…
Ну, то самое…
На языке вертится…
И никак не…
Ну, в общем, час часу рознь. Этот часами среди стрекоз, тот под часами с букетом роз, а есть еще и те, кто на часах в дикий мороз, да еще с автоматическим огнестрельным оружием в руках для защиты жизни, здоровья и имущества. Но не своего. А иногда — и для расправы, что, например, совсем недавно и имело место в отношении жизни, здоровья и имущества (прямо скажем, небогатого, поскольку заключалось в одной тетради с постэкзотическими прокламациями) одной расстрелянной анархистки. Час от часу не легче. Если речь идет о времени, лучше вообще ничто ни с чем не сравнивать, даже пользуясь «комом» в виде универсального измерителя. Как сказал один ученый, осужденный на многолетнее тюремное заключение за эгалитаристскую пропаганду, время — это вращение причины вокруг следствия…
Но мы несколько отвлеклись.
Внутри некоторых вставших «дыбом» отрезков времени — это самые редкие экземпляры — можно уже на каменной стадии, причем невооруженным глазом, различить тончайшие прожилки и нервюры, которые позднее, в кристально-чистом финале, сплетутся в четкий рисунок, дабы неповторимостью личных капиллярных черт явить то, что легкомысленные люди легкомысленно называют линией жизни (они ошибаются, как и все те, кто говорят о жизни вообще). Это по правую руку. И не про вашу душу.
А по левую руку — сундуки, обтянутые деревянными обручами, обитые железными планками и окованные гвоздями, кофры металлические, ящики деревянные, чемоданы фанерные, саквояжи кожаные, коробки картонные, тюки тряпичные, мешки дерюжные, рюкзаки брезентовые, торбы холщовые; как будто семья, пытаясь обмануть время и оттянуть смерть, переезжает со старой временной на новую временную квартиру и перевозит с собою нехитрые пожитки. В этих емкостях находятся амфоры для времени, зря потраченного на себя, а также канфары для времени, зря потраченного на других. А в этих больших пифосах — залежи времени, убитого зря и ни на что. И ни за что. Мертвое время. Хронос некрос. Как убивать и терять время, вы и сами прекрасно знаете, в этом можно лишний раз убедиться, если обратиться к примерам, взятым и из вашей личной и не вашей личной (то есть чужой) жизни. А потом все эти неимоверно тщетные попытки найти, нагнать, настигнуть, наверстать, а также повременить, перенести, отсрочить…
Как заявил на своем последнем допросе историк Бандзо — я цитирую почти кириллицей — «Улсад суугаа эрхyyгийн т?л??л?гчийн газрын дарга кисловтай хийсэн ярилцлага», но, не зная монгорского языка, вы вряд ли поймете. В очень приблизительном переводе это означает: «Всякое время — чей-то конец, кисловатый привкус насильственной смерти». Другими словами, всякое время завершается убиением. А вот что со временем делается потом? Вы ведь наверняка об этом никогда всерьез не задумывались. А зря.
Хотя вы всерьез не задумывались о многом.
А зря.
Итак, во что превращается убиенное время? Сначала убиенное время распадается на минуты, секунды, доли, а затем разминается в жидковатую кашицу с комочками, затем в еще более жидкую, но по- прежнему неоднородную смесь, хотя уже без комочков. Доходя до сопливо-слизкой стадии, время начинает гнить и смердеть. Скорость разложения зависит не только от температуры воздуха (величина физическая), но и от так называемой «атмосферы» эпохи (величина этически-эстетическая): не случайно тусклые серые времена часто называются «гнилыми». И дело не только в задорной журналистской метафоре (ох уж эти журналисты!). Ведь не просто так говорят: эпоха настоя, застоя, отстоя. Жидковатые люди просачиваются через событийную воронку очень быстро, а твердоватые частенько застревают. Происходит фильтрация…
Какого еще базара?
Так вот, смердящий гной времени вытекает из удрий и гидрий, которые, как говорится, дают «течь» («Все течет и все из меня», — часто шептал избивавшим его конвоирам биолог Хаджбакиро и редко ошибался). Нет нужды пояснять, что протечки гнилого времени кроме материального ущерба доставляют моральный дискомфорт: негативно сказываются и на работе отдельных сотрудников, и на репутации всего заведения. Представьте себе, как хронооператор открывает какой-нибудь баул, сует руку внутрь и обнаруживает на дне протекшую из канопы липкую жижу. От прикосновения остается крайне неприятное ощущение, если не сказать отвращение, а также стойкий, с трудом выветриваемый запах, напоминающий запах залежавшейся рыбы или застоявшейся и вовремя не спущенной спермы.
М-да.
Итак, если вкратце, то схема получается следующей: в этом отстойнике время проверяется; критерием пользы служит его твердость: чем тверже, тем полезнее. Время жидкое, а значит, бесполезное (убитое, мертвое) хоронится. Время твердое, а значит, полезное (живое) сохраняется. Проверяем, отбираем, хороним и сохраняем все это время мы. Согласно инструкции, работаем в халатах, перчатках и масках. По всем нормативам мертвое время должно храниться не меньше сорока, но не больше сорока девяти дней, но мы, признаться, иногда не выдерживаем — какая фантастическая вонь! — и хороним отходы раньше срока. Рассказывать о досрочных отходах я не имею права, поскольку…
Да и этически…
Не догадались, зачем срок в сорок тире сорок девять дней? А вдруг того? Ведь неизвестно, в какое лоно… А потом претензии, заявления, рекламации. Тогда-то и вызывают дежурного хронобиолога, чтобы отслужил свое, и дело пересматривается.
Зачем что?
А-а, все это вообще?
Вы имеете в виду хранение? Как это зачем? Не затрагивая эзотерический смысл подобной деятельности, отмечу лишь ее дидактическую цель. Как сказал перед публичной казнью поэт-мученик Марашвили: «Вязь неразрывная времен, связь из былого в будущее мира, и звук… каких-то там имен… и… хрип какого-то эмира». Или «скрип какого-то эфира».
Короче, для сохранения хронотипа эпохи. Ведь не зря же в конце проведенной зря жизни собирается группа хронометристов (или хронометражистов, как их называют в последнее время, но, как мне кажется, неудачно, поскольку это сразу же отсылает к нелепой амальгаме из «метранпажей» и «суфражистов») и — в присутствии дежурного хронографа в маске обезьяны или ибиса с маленьким изящным зеркальцем в руках — взвешивает, измеряет, а затем, разложив по кратерам и киликам с соответствующими этикетками и бирками, выносит соответствующее решение…
