видно, долго — вон сколько успел навалить и истоптать зеленоватого помета на радость мошкаре и мухам. Отжили, отработали свое кони, вчерашние двойники крестьянина.
Избы стояли крепкие — не новые, но и не старые, почти на каждой крыша шиферная, штакетные палисадники под окнами, на всяком окне геранька со столетниками. А какая там жизнь за ними — кто знает?
На самом краю села, в конце улицы, Колюхов остановился: куда это он в самом деле? Не годится же вот так человеку шататься без дела, глазеть на новые ворота. Вон село уже вовсю гудит: трактора, машины, мотоциклы — всему применение имеется. Страда сейчас — не ранешное дело, не выметает всех людей из деревни в поле, но и сидеть сложа руки никто не станет. Старухи вон на грядках горбатятся, ребятишки, должно, в лес подались за ягодой, за грибами, а кто в силе, тот на работе.
Никого знакомого встречать Колюхову сейчас не хотелось. Ведь если разговаривать, то о чем говорить — жизнь у них прошла разными чередами, разное огорчало и радовало их, разные мочили дожди и солнце грело другое — тут что ни скажи, все неправдой обернется и глупостью. А поздороваться кивком и пройти — тоже не резон, посчитают если не дураком, то задавалой надутым.
Он вспомнил, что хотел сходить на кладбище, но идти туда было еще рано, — кто утром на кладбище ходит? — да и находилось оно совсем в другой стороне, и он решил обойти село полями: пока доплетется до погоста, самый раз будет.
VII
Сначала Филиппушка рыбачил у моста. Стержневая вода там, перед тем как разделиться на рукава, обоими крыльями слева и справа выгребла большие глубокие омуты, где лениво ходили табунки сизых ельцов, рыбешек пугливых, капризных — махни рукой и исчезнут, будто их и не было вовсе, какую наживку ни кинь, морду воротят, вроде не про них. На червя в эту пору и не думай ловить, хватает им комаров падающих, живых, да мотыльков мелких, каких на крючок не поддеть. А бывает и у них жор безудержный, только закидывай успевай. Бывало, за одну рыбалку Филиппушка натаскивал штук по тридцать, но это весной или осенью, когда рыба не играет, а кормится. В самом же створе, сразу за кипенью, стоят в улове аршинные ленки и быстрые черноспинные хариусы — живые сны рыболова. Этих в воде не увидишь. Только бывает: вдруг рядом с упавшей на воду поденкой взметнется нечто страшное, ты успеваешь увидеть только широченную вишневую боковину, изогнутую наподобие хлынувшей из кузова самосвала гальки, тут же услышишь могучий, будто от удара плахой по воде, всплеск, и кажется, что речка от этого выплеснулась из берегов. Это ленок. И плевать тебе тогда на ельцов. Будешь кидать и кидать на стремнину свою удочку, каждый раз с замиранием сердца сторожа смелый хозяйский рывок, когда удилище, треща по всей длине, согнется дугой, капроновая жилка со свистом станет резать на большие ломти темноту воды, а в глубине заходит на привязи упругий норовистый конь, испытуя силы старого рыбака и прочность химерной снасти.
Сегодня поплавок несколько раз стремительно и коротко нырял от ударов тяжелой рыбины, Филиппушка ощущал секундную тяжесть на леске, но вытаскивал пустой крючок — брал хариус, его подсекать надо мгновенно, раньше, чем успеет выплюнуть сбитую наживку, а Филиппушка не то чтобы дремал, а как-то одеревенел после бессонной ночи и все время опаздывал. Нетерпеливо меняя наживку, он снова опускал с моста в середину потока легкий поплавок, вода подхватывала его, вертела, топила и выбрасывала уже далеко, внатяжку, относила в омут, прижимала к берегу и плавно тянула глубинным течением обратно к мосту, к самым сваям, где крючок оголяли шустрые малявки, а оборванного червяка хариус не трогал.
Время на рыбалке летит быстро. Всего-то несколько раз успел забросить, а солнце уже припекает, и вот от деревни уже пылит голубой автофургон, «дежурка» за рабочими в разумовскую бригаду едет. Шоферит на «дежурке» молодой мужик Колька Чернигов, чернокудрый, с яркими, почти девичьими губами и огромными серыми глазами на матовом лице, до крайности нахальный и заносчивый. Судили его два года назад товарищеским судом за распутство, жена пожаловалась, а не поумнел, как был кобелем, так и остался. Поскольку ни одна баба не могла перед ним устоять, он привык не уважать их, а потому и с мужиками вел себя, будто всех за пояс заткнул. Этот просто так мимо не проедет.
И точно, на самом мосту Колька затормозил, высунулся из окошка, чвиркнул слюной сквозь мелкие белые зубы и стал смотреть за поплавком.
— Клюет?
Филиппушка промолчал.
— Ты что, оглох, старый черт? Клюет, спрашиваю?
— Клюет.
— Хрен у тебя клюет. Здесь купаются, какая тут рыба? Иди ниже.
Филиппушка молча повторил заброс.
— Говорю тебе, ничего здесь не поймаешь. Ниже, против телятника, чуевский пацан вчера ленка поймал. Килограмма на три выдернул. Иди туда.
Филиппушка не ответил.
— Слышь! Иди туда, говорю!
— Тебе-то что?
— Смотреть противно. Люди на работе вкалывают, а ты дурака с удочкой гоняешь. Так лови хоть по- настоящему. Дачник!
— Мне много не надо.
— Много! — поддразнил Колька. — Кто удит, у того ни хрена не будет. Много!.. Шел бы вон ток подметать, все польза. Или чучелом устройся голубей отгонять,
— Я свое отработал.
Колька секунду помолчал, потом зло сказал:
— Работничек!.. Развелось вас! Мыловарня давно плачет, а они рыбку тут ловят, пенсию получают... Обратно поеду, увижу — силком на ток увезу. Понял?
Машина фыркнула колесами по отставшей плахе настила и уехала. Голубоватое облачко ядовитого дыма упало с моста на воду и медленно поплыло по течению.
Хариус больше не баловался, а у Филиппушки пропал интерес к рыбалке, но он продолжал забросы, пока не увидел на дороге двух баб. Надо было убираться. Эти совсем заклюют. Он смотал удочку, спутился к реке и заторопился скрыться в кустах.
Росы на ветках уже не было, высохла. А может, она только по низам упала? Это вроде бы к дождю. Безросье всегда к дождю, значит, и низкая роса тоже, сказал себе Филиппушка, хотя и не был уверенным в этом, поскольку погодные приметы он теперь часто путал, хоть и знал их не больно много. Дождь так дождь, ему все равно. В дождь, правда, кости больше ломит, зато дышать легче. И клев в дождь лучше.. Это в ненастье ни одна малявка не клюнет, а когда дождь добрый, то лови и лови. Тогда червяк — первая наживка. Кузнечиков Филиппушка не использовал, не видел их в траве, да и прыть не та уже, чтоб поймать эту самострельную тварь, червячок же под рукой, но в жару рыба его берет худо, так что лучше бы дождь.
Он вышел к месту, где когда-то стояла мельница кулака Вахрушкина, взорванная еще задолго до коллективизации. Взорвалась мельница случайно. Безногий Мишка Осокин, бывший артиллерист, вздумал наглушить в примельничном улове рыбы. Водилось ее там тьма всякой разной. Вечно сытая, она на удочку не шла, бреднем не возьмешь — глубина, и сети не поставишь — течением тут же сорвет и превратит в мочалку. Мишка рассказывал, что рвануть тут бомбу он возмечтал еще на фронте, когда вылавливал глушенную австрийскими снарядами рыбу из польской реки Стыри.
— Скучал я тогда по дому шибко, — говорил Осокин Филиппушке, готовясь к взрыву, — глаза закроешь — Сычовка блазнится. Такая охота домой, что хоть помирай. Выбираю я эту рыбу из воды, вода там тихая, теплая, а сам думаю: вот бы на вахрушинской мельнице бабахнуть! Тут же таймени трехпудовые стоят, сам видел. Поверишь, снилось даже, что из пушки по этому улову палю...
В компанию Филиппушку бывший артиллерист пригласил сам. Филиппушка у самой речки пас коров,
