— Ну а вас, полковник, он не учил воевать?
Витязеву не очень хотелось противоречить и здесь Владимиру Антоновичу, но, подумав, он крутнул головой:
— Нет. Не учил. Он вообще никого ничему не учил. Другое дело, что он постоянно выдавал всякие фантастические идеи. Зачем же к идее относиться как к посягательству на науку? Если эта идея абсолютно несостоятельна, все равно она — повод к размышлению, а не к драке. Помните, как англичане искали способ борьбы с немецкими субмаринами? Они объявили конкурс на самую фантастическую идею. Какой-то остряк предложил ловить подлодки сетями, как селедку. Так родились заградительные сети. Кажется просто... В военном деле Чарусов в своих познаниях оставался на уровне сержанта и на большее не претендовал. Ему можно заблуждаться, нам — нельзя. О войне и мире мы говорили много. Кто сегодня об этом может не говорить? Но к военному искусству вообще и к стратегии в частности эти разговоры не имели отношения. Скорей они рассматривались в чисто этическом плане. Впрочем, я и здесь ничего плохого не усмотрел бы. Изучая историю войн, мы верим не только запискам полководцев, но и размышлениям писателей и нисколько не удивляемся этому. Да что там! Я люблю читать в «Литературке» судебные очерки и каждый раз отмечаю, насколько глубже вникают в дело писатели в сравнении с юристами даже очень высоких рангов. Что это — «прозренья дивный свет?» Называйте, как хотите. Недаром же — «тайна творчества», «творческое озарение» и тому подобные штуки. Параллельные прямые пересекаются, а мы никак не можем поверить в это. Фридрих Энгельс тоже не был профессиональным военным, но какое понимание дела! Григорий на это не замахивался. Он просто отрицал войну. Меня убеждать не надо было. Я это знаю лучше многих. Как и вся наша армия. Любой из нас с удовольствием сменял бы блестящий мундир на рабочую спецовку не глядя ни на что: ни на высокие оклады, ни на льготы, ни на что! И, чтобы это стало реальностью, мы денно и нощно совершенствуем свое мастерство. У нас нет тайн, потому что, как говорил Григорий, только злая идея нуждается в тайне.
Владимир Антонович слушал Витязева и удивлялся: откуда столько напора, столько красноречия? учат их этому, что ли? Наверное, учат, иначе откуда все это у застенчивого Васьки, который двух слов на уроках связать не мог. А может быть, это действительно самое больное и отсюда такая убежденность? Говорил же Гришка, что поэтами людей делает страсть и боль такой силы, что сами рождаются слова.
— Эй, спустись на землю! — остановил он Витязева. — Может, ты еще стратегию и тактику начнешь читать? Тебя про Гришку спрашивают.
— Да, конечно, — поддержал его следователь. — Давайте-ка лучше о Чарусове. Он был скупой или щедрый, богатый или нищий?
— Это вы о деньгах? — уточнил Витязев. — Если о деньгах, то их у него, по-моему, никогда не было, так — от долгов до долгов. Но зарабатывал-то он приличио, запросов таких, кроме книг, не замечалось. Да вот еще инструменты всякие — плотницкие, слесарные — это любил. Чтобы все под рукой, чтобы все самое лучшее. У нас их тут тоже целый склад. Но много ли на это надо? И дома у него, насколько я знаю, кроме книг и тех же инструментов,— никакой роскоши, только необходимое. Мебель самодельная, ни ковров, ни хрусталей... Значит, можно предположить, что скупым не был. Он и в детстве последнее готов был любому отдать. Но утверждать не могу. Знаю, что много перечислял в фонд мира. Даже был награжден то ли медалью, то ли почетным значком активиста этого фонда. Это я знаю потому, что он этот значок оценивал очень высоко. А если так, по-житейски, он, конечно, человек щедрый. Впрочем, он, кажется, об этом никогда и не задумывался, такого понятия для него просто не существовало: надо тебе, значит, надо. Вот. так.
— А между тем Катя, сестра его, жаловалась, — нашел нужным вставить Владимир Антонович. — Не знаю, как другим братьям и сестрам, а ей он не помогал. Это она так говорит. Впрочем, женщинам никогда не бывает достаточно. Да и родственные чувства он не очень-то признавал. Вообще для нас, сибиряков, зачастую друг роднее брата. А у Григория это было особенно ярко выражено. Его Расстрига — во многом он сам. Что же касается денег, то они, я думаю, у него были. Не может быть, чтобы не было. Хотя бы так — на черный день. Вот и дом этот, он тоже денег просит, и немалых, по крайней мере, человек в долгах по взялся бы потешать себя такой забавой. Значит, были. А относительно его; царской щедрости, то это — как сказать! Отдать он, конечно, последнее отдаст и вид сделает, что не заметил, как отдал, а только взявшему долго икаться будет. Нет, он не позволит напомнить! Даже намекнуть! А вот как-то само собой помнишь и неловко тебе. Опять же ездил он много, без денег не поедешь. Тут еще один парадокс: чтобы жить скромно, большие деньги нужны. Скупердяю или там приобретателю куда меньще надо: купил он, допустим, «Жигули», так ему на гараж надо копеечку колотить, копеечка к копеечке — рубль родился, рубль да рубль — вот и гараж. Всем видно, всем завидно. А трата-то на самом деле небольшая. А попробуй-ка скромничать! Тут все со вкусом надо: пообедать в ресторане, на ужин гостей пригласить, винца дорогого бутылочку, деликатесов каких-нибудь — это по сотне в день зарабатывать надо. Опять же такси, подарочки, презенты, в долг без отдачи... И все скромно, без претензий. Такая скромность стоит дороже роскоши! Вот Григорий и совал свои произведения куда только мог, — не возьмет столичный журнал, возьмет районная газета. Все равно за богом молитва не пропадет.
— Да не сочиняй ты, Владимир Антонович! — прервал его Витязев. — Он печатался очень редко, это разговоров об этом в нашей деревне много. Что за глупость — писатель, значит, в золоте купается! А я тебе говорю, что у него и на хлеб не всегда находилось. Сын ходил и ходит к нему, знает, рассказывал. Писатели — сдельщики, а расценки у них не ахти... Вот он этого Расстригу уже года три делает — это только прочитать сколько всего надо, какие горы книг провернуть! — другому на три диссертации хватило бы, а защитился — и может спать до самой смерти, денежки идут. Ну, это ты знаешь, не зря же рвешься в ученые. А ему никто ни гроша за работу, и напечатают ли нет — неизвестно! Вот так!
— Пусть о современности пишут, это и приветствуется, и поощряется, и архивов никаких не надо! А взялся за историю, значит, средства позволяли. Вот ты, при твоей зарплате, смог бы позволить себе на полгода зарыться в библиотеку, не получить ни копья да еще и за услуги платить? Смог бы? Нет. Это любому накладно. Да что там говорить!..
— А действительно, почему он не писал о современности? — спокойно спросил Размыкин. — Что, писать не о чем? Да я сам ему бы столько материала дал, что за сто лет не исчерпаешь. У меня что ни знакомый, то целый трехсерийный фильм. Бери любое дело — обработай и печатай! Гоняются, только подавай: на черном рынке за толстый детектив можно что хочешь взять — хоть Толстого, хоть Хэмингуэя. А платят-то писателям одинаково: что за исторический роман, что за современный. Я «Литературку» просматриваю, в каждом номере: «Давай современность!» А давать — мало дают. Почему? Ведь вот она жизнь — пиши. И вот Чарусов тоже...
— Да как он мог писать о современности, когда он ее не знал? — сказал Владимир Антонович. — Современность — штука сложная, горячая, того и гляди — обожжешься, а так сиди себе, ковыряйся в пепле давно минувших дней, никто и «врешь» не скажет. Безопасно. Все наверняка. А про нынешний день попробуй — тут столько всего надо знать, что голову сломаешь: одной только техники сколько, а научных открытий, а экономика, а организация производства! Это тебе не феодализм, где все примитивно и просто. Григорий как-то оглох, ослеп, перестал жизнь замечать. Будто не жил, а в гостях пребывал. И все о прошлом, о прошлом... Вот есть у него цикл рассказов о нашем детстве. Я читал их особенно пристально. Вот так и ждал: сейчас соврет, вот сейчас! — а он не врал. Писал правду, правду вот о нас с Васей. Но как- то у него получалось, что о целом поколении, а мы — так, для примера. Интересно: читаешь про себя, все, как было, все знаешь — чем началось и чем кончилось, а вот — интересно, и любишь себя в рассказе больше, чем на самом деле, и плакать хочется, мысли какие-то большие приходят... Хорошо писал. А потом — что с ним сталось? — полез куда-то, придумывает все.
— Он и сам был недоволен написанным, — сказал Витязев. — Чувствовал, что не то делает. Человек жить должен, бороться, поступки совершать, а у него пошли одни рассуждения. Это он понимал! Бродило в нем что-то новое, неизвестное. Оправдывался, что мысль сама по себе сегодня становится предметом искусства, голая мысль. Только кому она голая нужна? Все-таки при встрече с художественным произведением это ты, Володя, правильно говоришь, человек сначала плакать должен или смеяться, а потом уже спохватываться: чего это я? — и начинать думать. Григорий говорил об этом, понимание было, а вот... Тайна творчества!
— Тайна... — Слова эти всегда раздражали Владимира Антоновича. — Тайна! Никаких тайн! Тебе-то, Василий Михайлович, стыдно должно быть повторять эти глупости. Тайна! Кругом одни тайны! У Григория —
