знает как далеко. Падушку косили частники, и поэтому стога и зароды стояли здесь вразнобой, но все ладные, хоть и не так большие. Вывезти их отсюда можно только к Новому году, когда перемерзнет болото и речка, и Владимир Антонович порадовался, что сам косил на бурятской стороне, там и сено вкуснее, и давно оно уже дома, за огородом, хорошо сметанное и укрытое поверху полиэтиленовой пленкой — век простоит.
За падушкой, перейдя вброд речку, Владимир Антонович остановился и прислушался: справа на крутом взгорке, носившем странное название — Корабль, слышались негромкие, приглушенные полуднем бабьи оклики.
Ягоду берут, догадался он. Значит, есть машина. Не откажут, случай такой —- не откажешь.
И хотя если пойти пешком влево, то через час-полтора можно было выйти к крайнему в Хазаргае дому, а на машине надо было делать огромный, километров в пятнадцать, крюк, потому что прямой дороги не было, дорога вела только в Хамой, маленькую, изжившую себя деревушку, а оттуда уже в село. Но машина есть машина, как известно, лучше плохо ехать, чем хорошо идти, и он свернул к Кораблю.
Владимир Антонович подумал, что лучше сказать ягодникам, будто Григория убили, к убитым у народа сочувствия больше, тогда уж наверняка не откажут в машине, а скажи помер, так ответят или подумают: ну и лежи он там, не убежит. Конечно, лучше сказать: убили. А может, его и на самом деле кто-нибудь? А чего?— тело-то они не осматривали! Мог кто из «тозовки», там дырочка маленькая, крови почти не бывает — стрелял Владимир Антонович и свиней по осеням, и коз с подхода брал, запрещено, конечно, но было. И выстрела практически не слышно. Мог и Григория кто-то. Владимиру Антоновичу поблазнилось даже, что он видел на теле Чарусова маленькую синюю дырочку чуть правее левого соска — стреляли точно! И хотя он знал: что ничего подобного не видел, он теперь был почти уверен: дырочка есть!
Он свернул с зимника, пошел по кочке, потом продрался сквозь заросли ольшаника и с полянки на полянку, сбивая ичигами крупную чернильную голубицу, вышел наконец на старую порубку и неожиданно для себя напугал старуху ягодницу, дремавшую над богатым курешком. Ягоды было так много, что ступить некуда, будто кто-то специально выращивал — поливал ее здесь, и старуха забылась, замечталась, пригретая солнцем, и было что-то дикое, первобытное в ее позе, в ее напряженно сосредоточенном лице, в выбившихся из-под красной налобной косынки космах. Ведьма ведьмой! Под ногой Владимира Антоновича хрустнул перепревший и высохший сучок, и хотя звук был слабый, старуха по-звериному быстро повернула голову и вытянулась, как птица, и секунду не могла сообразить, что к чему.
— Фу ты, леший! —заругалась она, разом оседая и снова делаясь старухой. — Носит тебя! Хоть бы кашлянул подале! Напужалась — взреветь не могу! Думала, медведь.
Владимир Антонович поздоровался, сел на пенек, сорвал и кинул в рот ягоды.
— Пошто лукошко-то потерял? Или ползуниху с какой собирашь? Или набрались уже? Ты, кажись, учитель из Хазаргая? Видела я тебя. Мои все учились тама. Пошто далеко-то поперся? У вас своей ягоды — завались! А сюда теперь валом валят, и на машинах и на мотоциклах, и кто как может. Все истолкут, запоганят, ягоду зеленухой обобьют. Нигде спасения нету.
— А вы на чем? — спросил Владимир Антонович.
— На коне, на чем еще... Лексей с Мареей на мотоцикле хотели. Да какая ягода на мотоцикле — одну кашу привезешь. В горбовиках этих побьют ее, помячкают, за дорогу уханькают в кашу, и сок выльется. Нет! Да и не люблю я на мотоцикле том. Еле уговорила — на коне. Ходок-то маленький, но ягоду вашу довезем, не тащиться же тебе с ней.
— Мне в деревню надо побыстрей. В Шебарге человека убили. В милицию сообщить надо.
— Уж не медведь ли задрал? — с деланным страхом спросила старуха. — А кого задрал-то?
— Не задрал. Говорю — убили. Наш, хазаргайский. Анны Чарусовой сын, Григорий.
— Ма-арья-а!— завопила старуха, не дослушав его. — Лексе-ей! Сюды-ы!
— Иду-у! — послышалось с двух сторон, мужской голос поближе, женский подальше, подойдут не скоро.
— Да быстрей! Леший вас задери. Марья-а! Лексей!
Пока старуха перекрикивалась, Владимир Антонович все кидал в рот ягоды, но унять жажду никак не удавалось.
— Да кто же убил? — услышал он вдруг спокойный голос старухи. — Ты ли, чо ли?
— Черт его знает кто. Тайга — не уследишь.
— Ой, мотри, парень!.. Себя изведешь.
— Зачем бы я его? Мы с ним с детства. Выросли вместе.
— То и гляжу: не похоже. Только всяко бывает, и ягненок волка ломает. Анну-то я знаю. Родней дальней приходилась когда-то. Потом, как в церковь после войны к вам перестала ездить, забылось. А детей — тех и вовсе не знаю. Много ребятишек у нее, однако,. душ семь наберется?.. За что ж это ты его? Али в сердцах как?.. Помаешься теперича. А сообщить, знамо дело, надо. Без этого нельзя — все равно узнают и дадут поболе.
Владимир Антонович озлился на старую тетерю, хотел растолковать, что он ни при чем, но понял, что ничего ей не втолкуешь, только усугубишь подозрение, и решил, что следователю тоже ничего доказывать не станет — пусть сам доказывает.
— Лексей-ей! — крикнула снова старуха.
— Что стряслось? — послышалось сбоку, из-за густого ольхового куста, и на поляну вышел тот, кого бабка звала Лексеем, — черноголовый жилистый мужик лет тридцати пяти, в широких шароварах, каких давно уже не носят, и в легкой замасленной куртке хабэ. — Здрасте, — поздоровался он без улыбки с Владимиром Антоновичем. — Я думал, тут... Чего орать было? Людей не видела?
Он протянул руку Владимиру Антоновичу, признав его, и еще раз поздоровался.
— Вон — человека убил, — сказала бабка. — Я и взревела, коль такое. В чем тут моя вина?
— Ладно, — оборвал ее Лексей. — Так что стряслось? — спросил он Владимира Антоновича открыто, со спокойной пристальностью глядя в лицо, и протянул пачку «Севера».
Он лениво выслушал недолгий рассказ Владимира Антоновича, чиркнул слюной сквозь зубы и успокоил:
— Разберутся. Все от следователя. Попадется какой путаник — заколебает. А умный по-умному сделает. Обойдется!
Конь стоял в тенечке, мотал головой и что было силы лупил ногами себя по брюху, дочерна выкопытив листовник вокруг привязи. Алексей сорвал горсть травы, стер слепней с брюха и спины, потом голой рукой смел их с лошадиной морды, пожаловался, что «дэта» не помогает от кровососов, а дегтя теперь не водится.
— Езжайте верхом, — посоветовал он, — быстрее будет. Коня обратно с сыном пошлите. Он у вас в шестом нынче был! — Перевалов Юрка, знаете, поди? Охламон, конечно, но ничего парнишка. Сегодня дома, ногу подвернул. Или выдернул кто. Хромает.
За разговором Алексей нашел в передке телогрейку, набросил ее на спину коню, зануздал, похлопал ладонью по шее неотдохнувшего коня — бывает, мол. Он подержал узду, пока Владимир Антонович с телеги залезал на конскую спину и охлюпкой умащивался на телогрейке, потом подал поводья и, глядя снизу вверх в лицо Владимиру Антоновичу, лихо подмигнул:
— Всего!.. Бог не выдаст, свинья не съест! —
«Сдурели они, что ли? — подумал про себя Владимир Антонович. — Ведь и этот думает на меня. И старуха. Им хоть кто, хоть кого, лишь бы поболтать о чем было. Теперь надолго хватит языки чесать». Но вслух не сказал ничего, даже спасибо Алексею не сказал, только понукнул гнедого.
— Коня сразу же обратно! — крикнул ему вдогонку Алексей. — Да пусть там Юрка не телится. По- шустрому. Скажи, отец велел, мол.
Владимир Антонович не ответил.
Шаг у коня был ходкий, податливый — не изработался мерин, не надсадился, — теперь все трактора делают, на покосе небось только копны повозил, и вся работа. Только гнус вот... Владимир Антонович сломал на ходу ветку и стал помахивать ею, отгоняя настырных слепней — август к концу, а им хоть бы хны! Но это их последние дни, иней уже все жгучей, скоро только комары да мокрец останутся. Тоже не подарочек. Последний комар злой, как волк. А мокрец и того хуже: крошечный, разглядеть трудно, но жалит больнее других, поскольку не просто кровь сосет, а стрижет кожу, вызывая нестерпимый зуд. Но потом
