слегка вьющийся чуб его мелко дрожал над загорелым лбом, он движением головы откинул его назад, резко выпрямился, оправил рубаху под солдатским ремнем, пошел к порогу, снял с гвоздя шинель и твердым шагом вышел. Больше он не возвращался.
— Ты не убивайся, — говорил ему в ту ночь правленческий сторож дед Яшка. — А Марья сучка, так ей и надо.
— Ну, ты не завирайся, дед! — крикнул Григорий.
— Да я ничего. Оно понятно, не для этого она спасла его. Тут бабе «георгия» навесить можно. А потом дело живое, не каждый утерпит. Да ты и сам не без греха, поди, за войну-то.
— Было, дед, все было. Выпить у тебя нету?
— Нету, Гриша, нету. Да ты приляг, поспи. Может, и придумаешь че.
— Да нет уж, пойду.
Куда он ушел, неизвестно, родных у него в селе не было. Может, под кустом где до утра промаялся. Потом на работу стал конюхом, в конюховой и жил, охраняя четырех оставшихся в колхозе коняг. Вскорости он женился на Надежде Басовой, девке красивой и здоровой, она жила со старухой матерью на самом краю села, туда в примаки он пошел.
Уход мужа не вышиб Ягодку из колеи. Она как будто даже помолодела: то ли одеваться стала аккуратней, то ли подкрашивалась помадами, но была всегда красивой и веселой и с девками стала гулять на вечерках. Простить такое — при живом-то муже! — старухи не могли и судили Марью по строгому довоенному счету, выписывая приговор на воротах, за неимением дегтя, дорожной грязью. Ягодка не обращала на это внимания.
— А чего мне горевать? — говорила она бабам, выбирая в сельпо дешевенький платок. — Все-таки мой живым пришел. Дочь к нему в гости чуть не каждый день бегает. А я от мужа за войну отвыкла.
Бабы перемигивались за спиной — знаем, мол, как отвыкла, но в лицо утешали Марью, не одна-де ты такая, а ворота что — была бы душа чистая...
Шли дни, шли и годы. Галька Левшукова вытянулась почти с мать, ходили мы с ней в школу в соседнее село. Хотя я и был старше ее на четыре года, а шел впереди всего на два класса; по-соседски я помогал ей по русскому и по математике. Сопливая малышня дразнила нас женихом и невестой, а какая она невеста, если ей всего тринадцать? Ягодка старела, хотя и казалась мне красивее всех в нашей округе. Старел и Григорий, роскошный чуб его как будто золою присыпали. Он никогда не заходил к ней, деньги или что съестное передавал с Галькой, а когда привозил солому, то сваливал ее у ворот.
— Зашел бы, — говорила Марья. — Не съем. Не бойся...
— Знаю — не съешь, а бояться боюсь, — отвечал Григорий и старался не смотреть ей в глаза.
Она, наверное, знала, чего он боялся, потому что замолкала и уходила в хату.
Но однажды Григорий переступил порог своей бывшей избы. Это случилось, когда к Ягодке приехал тот самый пленный. Приехал не один, с женой и с мальчишкой. Ягодка их очень хорошо приняла, и они прожили у нее две недели, а может, и больше. Приезжий, — его Федором называли, — избу на свои деньги перекрыл, заплот новый поставил, Гальке велосипед купил. С деньгами, знать, был, где-то за Полярным кругом работал. Жена его, белобрысая кубышка с наколками на пухлых руках, тоже не из лентяек была: пока Ягодка придет с работы, в избе уже все, как в чашечке, блестит, и на огороде все прополото, и поесть сварено, и нарезанные яблоки елочными гирляндами по ограде для сушки развешаны. Ходила она однажды с Ягодкой и свеклу пропалывать, но так устала, что еле домой притащилась — не приучена к такой работе.
И получилось так, что, проходя мимо, Левшуков и столкнулся с Федором. Как они познакомились и о чем говорили, никому неизвестно. Но люди видели, как неуступчиво-пристально смотрели они друг другу в глаза, облокотись на заплот, — оба высокие, статные, черноголовые. Потом, видно, надоело им в гляделки играть, и они пошли в хату выпить за знакомство.
Марья в этот день дома была, не то праздник какой случился, не то бригадир разрешил ей остаться по домашности, и, когда они оба вошли в избу, у нее аж ноги подкосились.
Григорий вошел первым, с порога сказал Марье «здравствуй» и сел на предложенную женой Федора табуретку. Марья опомнилась, накинула на стол праздничную льняную скатерку и стала собирать на стол. Федор подсел к Григорию, закурил и его угостил пахучей папироской, начал рассказывать про жизнь свою, но его, кроме жены, никто не слушал. Григорий время от времени поглаживал прохудившиеся на коленках штаны и глотал что-то так трудно, что движением головы помогал небритому кадыку стать на свое место.
— Садитесь, — пригласила к столу Марья.
Григорий машинально сел на свое давнишнее место, потом понял, что не надо было этого делать, но пересаживаться было неудобно.
— Давайте выпьем, — предложил Федор, — за то, что мы отмучились, и за то, чтобы вы друг друга мучить перестали. Давайте!
Григорий поднял было рюмку, но тут же поставил ее. Сдвинул широкие брови. Глаза потеряли блеск. Он встал, крутнул головой и вышел из избы.
Марья стояла у окна и горько улыбалась.
А Жена Федора бегала по избе, потрясала татуированной рукой и кричала:
— Дура вы, Марья! Дура!
Недавно я ездил в свое родное село и заходил к Ягодке. Она совсем уже постарела и живет одна: Галька вышла замуж за какого-то шахтера и уехала в Воркуту. Пишет — живет хорошо.
— Надо было вам замуж выходить, — сказал я Марье.
— А я и так замужем, — спокойно сказала она. — Мы ведь не разводились.
Теперь, когда я вспоминаю ее, мне видятся темные глубокие глаза, в которых не разглядишь, что там на дне, бледное лицо, на котором отполыхали летние зори, сухие, истрескавшиеся от работы руки и вся она — спокойная, правая непобежденной, особой правотой.
