Химеры Хемингуэя

содрогаюсь по сей день. Мое эго все воспринимало неверно: не имели значения ни толпы, приходившие на мои чтения, ни пол-ящика газетных вырезок в шкафу – к тому же я потерял от него ключ. Нет, на самом деле важно было – точнее, должно было быть важно, – соответствие каждого предложения моему голосу, истинность каждой фразы. Я от этого отказался. Променял свой голос на шанс быть услышанным. Как и все, кого я читал.

И тут неожиданно является Анастасия Лоуренс, знавшая то, чего никто из нас не знал, или обладавшая тем, чего ни у кого из нас не было, и делает такое, чего никто из нас не смог, – отстаивает роман. Тогда я не был в курсе, что Хемингуэй почти за век до нее поступал со своими книгами так же – требовал от редактора не вмешиваться, – но даже знай я лучше историю литературы, сомневаюсь, что меня меньше впечатлила бы незаурядность ее позиции. Насколько цельно ее повествование – не суть, это казалось вторичным по отношению к бесстрашию, с которым она его преподносила. Мне не требовалось читать всю книгу, чтобы знать, как ответить Фредди, и вряд ли ему требовался мой совет, чтобы понять, как поступить с ее безрассудным требованием.

– Анастасия в этой работе рискнула всем, – сказал я. – Больше ставить нечего. Только осторожность, а ей нет места в мире, который она создала. Вступай в игру, Фредди. У тебя может не оказаться другого шанса.

Слушая себя теперь, я понимаю, как высокопарно звучали эти слова. Но ни я, ни он не знали тогда, что произойдет. Я сказал Фредди, что надо публиковать роман. Фредди опубликовал. Маленькая ставка жизни Анастасии на Саймона обрела национальный масштаб и за считанные дни – немалый интерес за границей.

Дела со свадьбой обстояли совсем иначе. Никто не слушал Стэси, а Саймон обсуждал все только с Жанель. Скатерти. Церемонию. Торт. Можно подумать, Анастасия совершила преступление, спросив будущего мужа, выбрал ли он подходящий бокал для битья.

– Никакого бокала, Анастасия, я тебе же сказал. Это не еврейская свадьба. Ты не еврейка.

– А если я поменяю веру?

– Что? Ты общалась с этими чертовыми хасидами?

– Хасидим.

– Хм?

– Это слово из иврита, – ответила она, помня свои последние тайные исследования, замену часам, посвящаемым прежде чтению. – Значит, множественное число будет «хасидим».

– Иди ты к черту, я знаю правила моей религии, Анастасия.

– Ты их не соблюдаешь.

– Я атеист. Я уже говорил. С какой стати мне зажигать свечи для бога, которого даже не существует? Все равно что оставить дверь нараспашку для Дружелюбного Привидения Каспера.

– В Песах тебе положено оставить дверь нараспашку для пророка Илии.

– На еврейскую Пасху. Не в Песах. Только религиозные фанатики называют этот праздник Песах, будто их мертвый язык заговорит через два тысячелетия прогресса.

– Иврит не мертв, Саймон.

– Прямо вылитая израильтянка.

– Может, нам стоит поехать в Израиль. На медовый месяц.

– Мы едем в Италию. Как планировали и как забронировало для нас турагентство. Увидишь Ватикан.

– Они пустят меня, если я стану еврейкой?

– Ты не можешь стать еврейкой, Анастасия, не можешь.

– Могу совершенно точно.

– Я не хочу жену-еврейку.

– Ты не женишься на мне, если я сменю веру?

– Я не женюсь на фанатичке, какой бы веры она ни была, а сионисты – самые жуткие фанатики.

– Но если бы я сделала это, чтобы стать тебе ближе…

– Тогда лучше стань убежденной атеисткой.

– Я не могу. Это абсолютно ясно.

– Атеизм делает все совершенно ясным. Это в нем лучшее. Он как глоток граппы.

– Я предпочитаю херес.

– Евреи не пьют херес.

– Почему?

– Они вообще не пьют. Им нельзя. Иначе позабудут, что рога надо держать покрытыми.

– Ты антисемит.

– Это вряд ли. Я…

– Атеист. Нельзя быть и тем и другим, Саймон.

– Этнически я еврей.

– И я тоже хочу быть еврейкой. Чтобы быть ближе. Я много читала.

– Ты не понимаешь.

– Не понимаю, что шикса – самая желанная этническая принадлежность для еврея? Что каждый еврейский мальчик хочет постичь тайны приходской школы, а те, кому это не удается в детстве, всю жизнь пытаются наверстать упущенное, отказываясь взрослеть? Что еврейка – проклятие для еврея, потому что его мать-еврейка держала под каблуком еврея-отца, как до нее – его бабка-еврейка? Что, если еврейка – это судьба, я – всего лишь муза? Ты предпочитаешь звать меня Анастасией. К имени даже день ангела прилагается. Я все это понимаю, Саймон Шмальц. Но тебя я понять не способна.

– Значит, приняв эту религию, – сможешь?

– Возможно. У меня есть вера.

– При этом ты не веришь ни во что. Ты ведешь себя так, будто смена религии – косметическая процедура.

– Думаешь, решиться выйти за кого-нибудь замуж так же просто?

– По сравнению с Жанель ты делаешь свадьбу сложнее влияния корпораций.

– Только чтобы ты был счастлив. Ты и четыре сотни твоих лучших клиентов.

– И твои родители.

– Хочешь, сбежим?

– Мы не можем.

– До Невады пять часов. Там людей женят даже без предварительной записи.

– Ты бы так не сделала.

– Сделала.

– А твои родители?

– Родители моего отца так и поступили.

– Какой кошмар.

– Кошмар, потому они были белой швалью? Я такая же, Саймон.

– Нет, Анастасия. Ты – нет. Ты моя будущая жена.

Так что она взяла и перешла в другую веру. А чем еще ей было заняться? Она нашла раввина, чтобы он сделал ее еврейкой. Столько безделья. Всего за пару месяцев она практически овладела священным писанием. У нее была преданность ученого. Плюс это детское усердие. Но оставалась одна загвоздка.

– Ты хочешь стать еврейкой, не сказав будущему мужу? – спросил ее раввин.

– Он не одобрит.

– Тогда зачем тебе?

– Хочу его понять.

– Любишь его?

Она кивнула.

– Тогда ты его понимаешь.

– Недостаточно.