Мать слезла так поспешно, что отцу пришлось подхватить ее, иначе она бы упала. Ее бледное лицо было все в поту.
— Я видела… — пробормотала она. — Я видела, как он упал… схватился руками за живот…
И она прижала руки к животу, потом без сил опустилась на кровать Жюльена. Отец снова влез на стол, затем на стул. И тут мать прибавила:
— Подмастерье булочника… Не могу вспомнить его имя… Ну, тот, что помог нам перетащить дрова… На пороге пекарни… Я сама видела…
Она несколько раз повторила эту фразу. Отец посмотрел в направлении дома, который также принадлежал ему и стоял прямо против сада. Кто-то в белом лежал, скорчившись, у дверей, но деревья мешали разглядеть как следует. Не слезая со стула, отец спросил:
— Да что он сделал?
— Не знаю, я только увидела, как он появился на пороге, тут сразу раздались выстрелы, и он упал… Я видела… Он схватился руками за живот и упал.
— Он не шевелится… Так глупо дал себя подстрелить…
Мать привстала.
— А ну как он не умер? Так и будет там лежать?
— Вот незадача! Бедный малый…
Отец не мог отвести взгляда от фигуры в белом и от распахнутой двери в пекарню. Слабый ветерок временами пригонял дым под самые окна. Запах гари становился все сильнее. Сквозь дым отец различил другого человека в белом, который крался по неосвещенному коридору. Он наклонился, и отец понял, что это булочник, не высовываясь за порог, втаскивает в дом своего подмастерья. Затем дверь затворилась.
Отец слез со стола и рассказал матери о том, что увидел. Потом присел на кровать рядом с нею.
Теперь ноги у него дрожали. Он чувствовал, что лицо его взмокло от пота, пот струился по его спине… Мать сидела не шевелясь, упершись локтями в колени; устремив взгляд в пространство, она время от времени шептала:
— Господи… Бедный малый… Бедный малый… Я видела, как он упал… Схватился руками за живот и упал…
39
Утро тянулось бесконечно. Большую часть времени они провели в комнате Жюльена: только здесь и было светло. Мать ненадолго сошла вниз за спиртовкой, чашками и кофе. Принесла и хлеб, но ни сама она, ни отец не могли проглотить ни кусочка.
Старик чувствовал, что страх не отпускает его. Не осталось и следа той бодрости, какую он ощутил, когда проснулся среди ночи от шума стрельбы, все его тело было разбито, а голова пуста. Он с трудом держался на ногах. Лишь время от времени, делая над собой усилие, он добирался до слухового окна, чтобы посмотреть, не распространяется ли пожар дальше. Вначале отец думал, что огонь охватит всю улицу, но поздним утром немного успокоился. Сила огня ослабевала, и пожар, судя по всему, остановился, подойдя к приюту святого Иосифа. На улице не было ни души. Вдруг он услышал какие-то крики; он влез на стол, но, взглянув в окно, увидел лишь группу немецких солдат, бежавших по мостовой. Вскоре донеслось несколько залпов, потом опять наступила тишина. Только слышалось урчание автомобилей и грузовиков. Вернувшись в спальню, отец заметил, что в саду Педагогического училища никого нет.
Все утро старики просидели наверху.
В полдень мать, не решаясь развести огонь, подогрела кастрюльку с супом на спиртовке, где еще оставалось немного денатурата. Когда огонек погас, они медленно съели это варево, овощи так и не согрелись.
Отец растянулся на кровати Жюльена. Спать он не собирался, и все же сон сморил его. Когда он проснулся, матери в комнате не было. Старик сел в постели и прислушался. В кухне кто-то разговаривал.
Он встал, стараясь не шуметь, и спустился на несколько ступенек; только тут он узнал голос Робена. Войдя в кухню, отец сказал:
— Ну и ночку мы провели!
Мать уже приоткрыла ставни. Дверь была широко распахнута, и штора опущена.
— Как это вы сумели пройти? — спросил отец.
— До вас-то добраться нетрудно, потому что не надо переходить улицу. А то бы я не отважился.
Робен сообщил, что партизаны атаковали город. Немцы отступили к центру, а потом перешли в контратаку, и нападающие отошли. После ухода партизан немцы подожгли много домов и убивали людей, которые пытались выбраться из горящих зданий. Человек двадцать боши расстреляли возле богадельни, расположенной у подножия холма Монсьель.
Робену рассказал об этом санитар больницы, которому разрешено было передвигаться по городу.
— Мы еще немало горя хлебнем, — вздохнул отец.
— Толком никто не знает, но фрицы как будто уходят по безансонской дороге. Во всяком случае, в Педагогическом училище никого из них не осталось.
В кухне было тихо, уютно. С минуту все сидели молча. Потом отец сказал:
— Мне хотелось бы пройти в конец сада, взглянуть, что там происходит.
— Нет, нет, — всполошился Робен. — Ни в коем случае не ходите. Это еще опасно.
Мать отдала Робену половину оставшегося в доме хлеба.
— Думаю, нынче вечером немало людей будет сидеть без хлеба, — сказал он.
— Разве сейчас людям до еды, — отозвалась мать.
Снова заговорили о подмастерье, которого убили только потому, что он хотел взглянуть, что происходит на улице; потом Робен попрощался.
— Зайду завтра утром, — пообещал он, — и скажу, передавали ли что-нибудь по радио насчет Лиона.
Когда он ушел, мать спустилась в погреб за фруктами и денатуратом. После этого старики поставили стулья у самой двери и молча уселись.
Отсюда через шторку им была видна часть сада и улицы, которая словно вымерла.
Стояло лето. Пели птицы, кружилась мошкара, светило солнце, но раненый город спал.
40
Еще несколько дней город лихорадило. Когда оккупационные войска ушли, на всех окнах расцвели флаги. Они провисели полтора дня. Отец специально ходил на Солеварную улицу, где флаги красовались на каждом доме, на каждом этаже. Но на второй день прошел слух, будто немецкая бронетанковая колонна, движущаяся на север, подходит к городу. Флаги мгновенно исчезли. Улицы опустели, ставни на окнах захлопнулись. Партизаны, находившиеся в городе, вновь ушли в леса.
Отец бегом вернулся домой, чтобы снять флаг, который мать вывесила из окна спальни.
Ни один немец не появился, но город продолжал жить все в таком же страхе, до того как вошли первые американские части.
Тогда жизнь разом изменилась.
Отец чуть не полдня проводил на улице, наблюдая, как мимо катят грузовики, танки и артиллерийские
