орудия всех видов. Он возвращался с полными карманами сигарет, которые, однако, не курил.
— Разве это табак, — ворчал он, — скорее пряник… Но ничего, зато армия у них что надо… Ни в чем нет недостатка… Ив этот раз будет, как в девятнадцатом: десять лет спустя после их ухода все еще будут торговать американскими товарами.
Матери удалось достать кофе, шоколад и мясные консервы, их нельзя было взять в рот, до того они были сладкие.
— Люди они, видать, неплохие, — повторял отец, — но, что ни говори, вкусы у них странные.
Робен сообщил старикам, что Лион полностью освобожден. Все мосты взорваны, но жертв как будто не слишком много. Несмотря на это, мать продолжала тревожиться и не переставала говорить о Жюльене и Франсуазе.
— Может, он приедет на попутном грузовике, — говорила она.
Отец ничего не отвечал, но при каждом удобном случае отправлялся на угол Школьной и Солеварной улиц и смотрел на поток транспортных колонн. Иногда люди в штатском спрыгивали с грузовиков. А другие туда влезали. Американцы смеялись, обнимали девушек и похлопывали по плечу мужчин.
Через город прошло также несколько частей французской армии. На солдатах была такая же форма, как на американцах. Они вели себя более сдержанно, и жители города встречали их с меньшим восторгом.
Отец переговаривался с зеваками из толпы, но не спускал глаз с машин, появлявшихся на лионской дороге.
Возвращаясь домой, он всякий раз непременно доходил до пожарища. Обычно там не было ни души. Теперь, когда война отдалилась, люди старались меньше вспоминать обо всех ее ужасах. А ведь столько погибло в этих домах: кто заживо сгорел, а кто был убит, когда пытался выбежать из горящего здания. Те же, кому удалось спастись, потеряли все свое имущество.
Порой отец останавливался возле пекарни, где он месил хлеб в лучшие годы своей жизни. Он не входил туда, только подолгу смотрел вниз на тротуар. Одно место тут было заметно чище других. Каменные плиты были тщательно вымыты там, где пролилась кровь подмастерья булочника. А перед этим кто-то посыпал их золой. И немного золы все еще оставалось в канавке. Первый же дождь смоет остатки золы, исчезнет светлое пятно на тротуаре, и от подмастерья, от этого крепкого, сильного малого, останется лишь воспоминание. Он всегда готов был услужить людям. И вышел-то всего на минутку из пекарни, тут его и убили. Он не был ни партизаном, ни коллаборационистом, он просто работал, чтобы у людей, как всегда, был хлеб.
Ему, вероятно, было столько же лет, сколько Жюльену. Должно быть, и в Лионе убивали людей, даже если они держались в стороне от всего.
Однажды вечером отец увидел, как к сгоревшим домам направляется высокая сухощавая старуха; она шла, чуть сгорбившись, опустив руки, на ходу как-то по-птичьи подпрыгивая. Отец часто встречал ее и прежде в своем квартале. Она уже много лет как овдовела. Ее покойный муж Фирмен, работавший на солеварне, стал жертвой несчастного случая. Старуха подошла к нему.
— Невеселая картина, а?! — сказала она дребезжащим голосом.
Отец только головой покачал. Старуха глядела на самый дальний дом, не пощаженный пожаром. Одна стена, кровля и перекрытия обрушились. Уцелевшие стены почернели, но обои еще кое-где сохранились. Каменная раковина осталась на месте, но висела в пустоте с обломком трубы. Старуха указала на нее рукою.
— Приглядитесь-ка, — сказала она, — в раковине до сих пор чайник мой стоит. Уверена, что чайник целехонький. Найдись у кого лестница, его можно было бы достать.
— Ну, это дело рискованное, — заметил отец, — того гляди стены рухнут.
— До чего ж хороший чайник, — продолжала старуха. — Алюминиевый. А как быстро закипал… Я купила его за год до войны. Нынче таких не сыщешь.
— Когда начнут расчищать улицу, получите свой чайник.
— Да, если его прежде не украдут… Я уже не в первый раз сюда прихожу. И кое-какие вещи отыскала. Уверена, что еще кое-что уцелело, но их обломками крыши завалило… А у меня разве хватит сил сдвинуть балки и разгрести черепицу!
— Вам еще повезло, что хоть сами спаслись, — сказал отец.
Старуха как-то скрипуче хихикнула.
— Стало быть, по-вашему, мне повезло… в семьдесят шесть лет остаться безо всего! Мы тут жили с тысяча девятьсот шестого года. В тот год мой бедный Фирмен поступил работать на солеварню… Себе на горе… А поселились мы тут потому, что отсюда до его работы недалеко было. Да и я рядом на поденщину ходила. Подумать только, до сих пор здесь живут люди, у которых я работала еще до той войны… Когда мой бедняга Фирмен помер, я хотела переехать отсюда… Ну, а потом, знаете, годы идут, и не то что все забывается, а просто привыкаешь. Да и вещей у меня набралось много, вот я и боялась тронуться с места.
Она снова хихикнула, от этого странного смешка становилось как-то не по себе.
— А вот теперь, можно сказать, все само собой произошло.
Старуха подошла еще ближе, огляделась по сторонам, понизила голос и, указывая пальцем на соседний полуразрушенный дом, сказала:
— Знаете, вон там жила молодая чета… Пернены… Муж был в маки… А жену с ребеночком убили… Пришел муж домой. И совсем ума решился. Говорят, уходя, сказал, что еще посчитается с партизанским командиром. Сказал: «Если бы они дождались американцев, все бы обошлось без единого выстрела. Боши бы убрались… И дело с концом».
Старуха замолчала. Казалось, она сама была напугана тем, что наговорила. Отец тоже молчал, тогда она спросила:
— А вот вы, папаша Дюбуа, думаете, он это вправду говорил?
Старик пожал плечами.
— Я-то ведь не больше вашего знаю.
Старуха опять заговорила о своем чайнике, и отец пообещал ей прийти на следующий день с лестницей и попытаться достать чайник. Она поблагодарила и сказала, что ее приютили у себя люди, у которых она убиралась больше десяти лет.
— Только, знаете, все-таки это не свой дом, — прибавила она. — Конечно, они живут лучше нашего и добрые, ничего не скажешь, но все одно это не свой дом. — Она наклонилась к его уху, еще больше понизила голос и спросила: — А знаете, почему я в живых осталась?
— Нет, не знаю.
— Вот уж двадцать лет как хозяин обещает нам устроить в доме уборную. Да все никак не соберется. Приходится спускаться, идти через весь двор, а уборная в соседнем доме, который выходит на Солеварную улицу… Так вот, как начали стрелять, я до того перепугалась, что у меня живот схватило… Я и пошла туда… А люди, что там живут, вы их знаете, Шампо их фамилия, они меня у себя оставили… Их квартира как раз возле самой уборной… Вот как все получилось… А когда я увидела, что всему конец… Я даже не заплакала. Вы бы посмотрели, как все кругом пылало! Будь в других домах, как в этом, черный ход, жильцы могли бы спастись… Куда там… Вы бы только посмотрели, как все кругом пылало…
Она несколько раз повторила эту фразу, сопровождая ее своим неприятным смешком, от которого становилось не по себе.
Ничего у нее не осталось, только кое-какие мелочи ей удалось откопать среди развалин. Все остальное сгорело, все, кроме чайника, на который она по-прежнему глядела чуть ли не с вожделением.
Смеркалось, и отец сказал:
— Вам пора возвращаться.
— Вы завтра утром принесете лестницу?
— Да… я приду.
Старуха удалилась своей подпрыгивающей походкой, и отец снова услышал ее смешок.
Когда она скрылась из виду, он не спеша направился к себе. Его дом стоял, как прежде, без единой царапины, ни одно стеклышко в окнах не треснуло. Война прошла совсем рядом, но даже не потоптала
