Капрал все понял. Он стал на колени и склонил голову.
А с пола вскочил поспешно — за раскрытым окном послышался конский топот и гневный окрик часового.
— Пусти повод! — раздался хриплый бас. — До ясновельможного пана войта!
В комнату вбежал пан Ельский и за ним в изодранном синем сюртуке и без шлема вошел сержант из охраны пана Гинцеля.
— Что?! — закричал войт и сжал кулаки. Лицо его стало белым.
— Черкасы… ваша ясновельможность… — сержант разжал сухие губы.
— Говори!.. — не выдержал войт.
— В двадцати верстах от Пинеска, в лесу наткнулись на завал… Налетели вороньем со всех сторон черкасы… Сабли повытаскивали, сквернословят… Потом вытащили из дермеза пана Гинцеля и запросили выкуп. О чем говорил атаман черкасский с паном — не слыхал. Видел только, что налились очи кровью у злодея, рассвирепел, показал перстом на дерево… Пана Гинцеля схватили, поволокли к дубу и засилили…
— Говори!.. — заметался по комнате пан войт.
— Потом… — сержант передохнул. — Пани не трогали… Накинулись на рейтар, порубили… Меня вынес конь.
— О, свента Мария!.. — шептал ксендз Халевский.
Пан войт Лука Ельский опустился в кресло. От злости и бессилия сперло дыхание. Схватил звоночек. Когда служанка приоткрыла дверь, закричал в лютой ярости:
— Вон!.. Пшекленто быдло!..
О смерти достопочтенного пана Гинцеля гетман Януш Радзивилл узнал через три дня после случившегося.
Думая об этом, гетман ходил возле пруда, заложив руки за спину. На берегу кормили лебедей. Черные, о серебристым отливом птицы доверчиво брали крошки хлеба из рук садовника. Гетман подошел ближе. Но далекий конский топот заставил обернуться. Гетман видел, как мимо каплицы проскочил всадник и, стегая коня, помчался к замковому мосту. Через несколько минут к пруду прибежал слуга:
— Срочный чауш, ваша мость. От пана, хорунжего Гонсевского.
Януш Радзивилл прочел написанное цифирью письмо и, пройдя в кабинет, стремительно заходил из угла в угол. Не хотелось верить сообщению хорунжего. Но события в Варшаве научили многому. Появилась мысль схватить пана Замбржицкого и в Варшаве пытать. Но прежде чем сделать это, стоило выведать, где полковник Кричевский.
Гетман взял звоночек. Слуга явился недостаточно быстро, как хотелось сейчас гетману. Сверкнул сухими глазами и приказал, почти не раскрывая рта:
— Ротмистра Довнара… Живо!
Слуга знал, что ротмистра гетман вызывал в особых случаях для тайных поручений. За верную службу гетман недавно подарил ему пару штанов и рубаху. Такой милости удосуживались не многие. Слуга со всех ног бросился из замка.
Гетман Януш Радзивилл увел ротмистра в кабинет.
Через час, в сопровождении двадцати гусар, Довнар скакал в Варшаву. В тот же день тайные гонцы были посланы в Киев. Неделю гетман не выходил из кабинета, был молчалив и угрюм, пребывая в томительном ожидании. Наконец появился Довнар. Запыленный и исхудавший, он вошел в кабинет и преклонил колено.
— Полковника Кричевского, ваша мость, ни в Варшаве, ни в Вильне нет. Сказывают, давно не было. Пану канцлеру, как было велено, передал…
Не оказалось Кричевского и в Киеве. Гетман решил немедля схватить Замбржицкого. На рассвете гусары подошли к маентку, обложили его и постучали в дверь. Открыл заспанный слуга. Перепугавшись, упал на колени и, не сводя взора с грозных лиц, сказал, что пан Замбржицкий неделю назад уехал из маентка, но куда — не знает. Гусары не поверили хлопу, прошли в покои. Убедившись, что они пусты, ускакали в Несвиж.
А тут от войта пинского полковника Луки Ельского пришла депеша, что под Лоевом объявился загон, которым командует Михайло Кричевский…
Глава тринадцатая
Почти всю базарную площадь, что прилегает к шляхетному городу у ратуши, запрудили крестьянские возки. Собрались на воскресный базар ремесленники и чернь из окрестных сел, разный работный люд. Торгуют мужики живностью — полно свиней, овец, уток. Коров на базаре почти нет. И лошадей совсем не видно. Может быть, потому, что лошадь теперь не только тягло. Приехали мужики на старых меринах, что от ветра валятся, и на хромых кобылах.
Вывезли на базар ремесленники свои товары. Ермола Велесницкий развесил на шестах холстяные сорочки и порты на любой рост. Рядом с ним Гришка Мешкович разложил на постилке малахаи и треухи, шапки, шитые из заячьего меха. Ни малахаи, ни шапки теперь не берут: время жаркое. Неподалеку выставил седелки и сбрую Иван Шаненя. Разложил упряжь на новых дробницах, поставленных на железный ход. Железный ход у дробниц — мечта мужицкого двора. Ломаются деревянные оси на весенних, размытых водами дорогах. Но где мужику взять денег на такую роскошь? И сбрую теперь не особенно покупают. «Седло бы вынести на базар!..» — с усмешкой думает Иван Шаненя и жмурится от яркого солнца.
Сняли с телег и расставили гончары свои изделия — глиняные кувшины, миски, горлачики, гладыши с ручками, паленные на жарком огне и покрытые глазурью.
Между рядов, вдоль телег ходят мужики с корзинами и лотками. Зазывают отведать пирогов с рыбой, ватрушек с сыром, капустников, маковок, варенных на меду. В Пинске мед продают добрый — пахучий и сладкий. На липах собирали его пчелы и на сочных лугах. На нем такую медовуху варят, что пьют мужики, не нахвалятся, кряхтят от удовольствия и быстро хмелеют.
Алексашка ходит между рядов, присматривается к люду. Бабы хватают за руки:
— Отведай, хлопче, преснаки с потрохами!..
— Много ли коштуют?
— Грош. Чуть не даром!.. Горячие, пышные… Бери, хлопче, не пожалеешь… Ну, полгроша…
На высоком возу сидит крамник, скалит желтые зубы и горланит на весь базар:
— Редька с медом, варенная с медом, варил дядька Семен, ела тетка Ганна, хвалила, не дала заганы, дед Елизар пальцы облизал. — Моргает крамник хитроватым глазом и тянет нараспев: — Па-атока-а с инби-ирем, па-атока-а…
Коробейники, переваливаясь с ноги на ногу, постукивают пальцами по коробам. В них всякой всячины полным-полно: иголки, шилья, ножницы, перстеньки, стеклянные бусы, раскрашенные во все цвета. Алексашка нащупал в поясе монету и подумал: купить бы Усте бусы в подарок, да вряд ли возьмет девка…
Идет горластый мужик, перевесив через плечо овчины, трясет выделанной шкуркой.
— Тулуп кому, тулуп кому?!
Не заметил Алексашка, как подошел он и ткнул в лицо мягкой, нагретой на солнце шерстью.
— Покупай, детина!
— Чего тычешь в нос?! — разозлился Алексашка.
— Бери! Бабе тулуп на зиму сошьешь… Овчине сносу не будет, и баба крепче любить станет.
— Не надобен мне, — буркнул в ответ.
Тот не отстает, снова тычет в лицо.
— Пошел ты!.. — Алексашка занес тяжелый кулак и онемел: — Савелий!..
Сам серьезный, только глаза смеются и хитро поблескивают из-под насунутой на лоб шапки. Бороду и
