Пройти туда было невозможно. Шаненя, в изорванном армяке, пропахший дымом, с земляным, осунувшимся лицом, сидел на ступенях коллегиума возле Небабы. Он не знал ничего про Устю, и Алексашка не хотел говорить ему.
К ночи пожар разгорелся еще пуще, подобрался уже к Лещинским воротам. Из дымных и горячих переулков выскакивал обезумевший скот. Коровы, задрав головы, трусцой бежали к реке. С кудахтаньем носились куры. Овцы жались к людям. Единственным безопасным местом были пока площадь и шляхетный город. Но огонь подбирался и сюда.
Небаба тяжелым взглядом окинул площадь. Сидят казаки с мужиками. Разговаривают мало, скорбно молчат. Уходить надо всем разом и мужикам, и казакам. Ни пуль, ни зарядов нет. Днем позже, днем раньше город падет. Единственный путь — через Западные ворота, в болота.
Шаненя локтем ткнул Небабу в бок.
— Уводи, атаман, людей. Все пойдем. Может, и бабы с детьми уйдут. Многие на Русь потянутся. На Московии примут наших. Уводи. Завтра поздно будет.
— Джура!
Любомир лежал неподалеку под старым тополем, натянув кунтуш на голову. Вскочил, приложил руку к шее, замотанной холстяной тряпицей. Полотно промокло от крови — рыжеусый рейтар снес бы Любомиру голову, не увернись он.
— Что, батько?
— Собери побыстрее сотников!..
— Мужиков побили, покололи, — причитала старуха, глотая слезы, — Хаты попалили… Живность извели…
Бабы слушали и тихо всхлипывали. Мужики супили брови, чесали бороды, а что думали, не говорили. И только рябой, широкоскулый мужик, когда замолчала баба, сказал то, что не решались сказать другие:
— Если б не казаки, может, и тихо было… Они взбаламутили… Не правду говорю?
— Правду, — ответила баба.
— Побоялась бы бога, Ганна, — горестно вздохнула рядом стоящая молодица. — Забыла, как слезы лила? Сладко было?
— Ну, не сладко. А хат не палили и смерти люд невинный не предавали. Чем провинился перед господом мой Федька?.. — Баба зарыдала, закрыв ладонями лицо. — За что головушку сложил?..
Стало тихо, и люди услыхали, как бушевало пламя. Словно мушкеты, постреливали в огне сухие бревна, обваливались подгоревшие крыши.
— Выход один, — рябой развел длинные руки. — Надо идти с повинной. Иначе будет, как сказывалось в письме пана войта…
— Значит, выдать казаков? — глухо спросил согбенный дед, опираясь на посох.
— Зачем выдавать их? — рябой замялся, почувствовав недобрый голос. — Мы себе живем, они — себе. Чего печешься за них? Хотят, пускай милости просят господней. А не хотят, пусть уходят за Ясельду, откуда пришли.
— Тогда кто же их выпустит? — застучал посохом дед. — Порубят рейтары.
— Ежели так, выбирать надо, — заморгал рябой. — Детей и баб спасать али казаков. Третьего дня говорил о том же мужик. Схватили казаки и повесили, царство ему небесное.
— Обожди-ка, и не ты ли был с ним? — растолкав баб, Зигмунт подошел к рябому и стал в упор рассматривать его. — Один, сказывали, бежал.
— Приглядись, может, узнаешь!.. — Рябой обиделся. — Ну, чего стоишь и зенки пялишь? Хватай, да вешай!
— И повесил бы за твои речи.
— Не торопись. Завтра рядом висеть будем…
Зигмунт покосился недобрым глазом. Когда он ушел, рябой тоже не остался в толпе — скользнул в ночь.
— Стой! Не шевелись! Куда идешь?
— Ведите до пана войта!
Воины присмотрелись: смерд.
— Ты кто есть?
— Скажи, Лавра… Донесение спешное.
Воины снова переглянулись и, наставив пики, повели к хате, где ночевал войт.
— Ваша мость, смерд просится до пана войта.
— Где этот чертов схизмат? — зевнул и зло выругался.
— Тут я! — обрадовался Лавра. Но увидав капрала Жабицкого, огорчился. Хотел, как приказывали, к самому пану.
— Важные вести пану войту.
— Говори! — и снова зевнул.
— Пан просил, чтоб ему…
— Что ему, что мне — разницы нет. Пан войт спит и будить его не стану. — Жабицкий повысил голос. — Принес вести, так не таи!
— Ваша вельможность, казаки уходят из города.
Сон как рукой сняло.
— Куда уходят?
— Не знаю, пане, но уходят: Через западные ворота.
— Через западные?.. А не брешешь? Никому не сказывал?
— Никому. Через час седлать коней будут.
— Вот что, хлоп, — подумав, решил капрал. — Иди, спи и помалкивай. Не то — голова полетит! — Капрал расстегнул сюртук, достал мешочек, долго рылся в нем, бренча деньгами. Потом сунул монету в ладонь Лавре.
Когда мужик скрылся, Жабицкий пошел в соседнюю хату. От сполохов огня в хате было светло. Капрал различил белую простыню на мягком сене. Осторожно позвал:
— Пане войт…
— Кто здесь?! — испуганно подхватился Лука Ельский и зашарил под подушкой.
— Я, ваша мость, капрал.
— Наполошил, — шумно выдохнул пан Ельский. — Чего тебе?
— Казаки будут уходить на зорьке.
Пан войт отбросил одеяло.
— Кто принес вести?
— Доподлинно стало известно, — уклончиво ответил капрал Жабицкий. — Через Западные ворота, к болотам.
— Так, так, так, — растерянно повторял пан Ельский, сидя на полатях.
— Поднимай стражника литовского и пана Парнавского. И еще Шварцоху с рейтарами. Пусть идут в засаду.
Пехота поднималась плохо. Ни пикиньеры, ни мушкетеры не могли понять, зачем их заставляют выходить из хат в полночь после такого жестокого и трудного боя. Но все же выходили, с опаской поглядывая на космы пламени, что зловеще лизали ночное небо. Воинам было приказано не шуметь, не разговаривать и оружием не бренчать. Их вывели через Северские ворота и полусонных направили глухой, мало проезжей дорогой, в обход города.
Глава седьмая
Огонь неоступно приближался к шляхетному городу. Казаки не обращали на него внимания. Они
